Вашингтонский консенсус и крах капитализма. Капитализм, социализм и политическая демократия Народные представления о демократии

15.09.2023

Ключевые слова

КАПИТАЛИЗМ / РЫНОК / МИРОСИСТЕМА / МИРОЭКОНОМИКА / РЕНТА / ДЕМОКРАТИЯ / ГОСУДАРСТВО / ЦЕНТР-ПЕРИФЕРИЙНАЯ МОДЕЛЬ / CAPITALISM / MARKET / WORLD-SYSTEM / WORLD-ECONOMY / RENT / DEMOCRACY / STATE / CENTER-PERIPHERY MODEL

Аннотация научной статьи по экономике и бизнесу, автор научной работы - Мартьянов Виктор Сергеевич

Современный капитализм по инерции, заданной А. Смитом, описывается как конкуренция на свободных рынках. Такая историческая модель работала, пока рынок расширялся, а доступных ресурсов становилось все больше. Это позволяло поддерживать политический порядок социального государства , инициированный широкими социальными движениями, как формы эгалитарного внеэкономического распределения ресурсов, смягчающей порождаемые рынком неравенства и классовые противоречия. Однако после того, как капитализм охватил весь мир, он стал все более подвержен кризисным явлениям: конкуренция обостряется, рынки спроса/сбыта не расширяются, технологический прогресс создает растущую структурную безработицу, экономический рост в результате завершения глобального перехода деревня-город стагнирует, ресурсы всех периферий практически исчерпаны. В результате усиливается национализм и протекционизм, глобальная центр-периферийная поляризация нарастает, а на горизонте будущего возникает образ недемократического и неэгалитарного общества без экономического роста и массового труда, но с растущими опасными классами прекариата и безработных, которые требуют все больших объемов централизованных государством ресурсов для поддержания своей жизнедеятельности. Вследствие этих процессов рыночная модель капитализма постепенно трансформируется в государствоцентричную, где основным мотивационным фактором вместо рыночной погони за прибылью становится поиск ренты или передел рынков внеэкономическими способами. В подобном контексте ключевым экономическим субъектом становится государство , распределяющее ресурсы внерыночными способами среди иерархии рентных групп, образующих каркас новой структуры политического сообщества.

The Capitalism, Rent and Democracy

By inertia, which derives from Adam Smith, modern capitalism is described as a free-market competition. This historical model has worked while the market expands and the availability of resources increases. It provided the opportunity to maintain the political order of the welfare state as a form of non-economic egalitarian distribution of resources, which mitigates inequality and class antagonisms generated by market . However, once capitalism has engulfed the whole world, it is more prone to crises: competition intensifies, markets of demand and market outlets do not expand, technological progress creates a growing structural unemployment, economic growth due to the completion of the global village-city transition stagnates, the resources of all the peripheries are almost exhausted. As a result, nationalism and protectionism arise, the polarization between the global center and the periphery increases, and there comes the image of undemocratic and non-egalitarian labor less society on the horizon of the future, with the precariat and the unemployed growing in numbers and demanding large amounts of rent to maintain their livelihoods. Due to this, the market model of capitalism is gradually transforming into a rental one, where the pursuit of profit, the main motivational factor intrinsic to the market , is removed by the pursuit of rent and the redistribution of markets by non-economic ways. In this context, the state becomes the key economic actor, which distributes resources by extra-market means within the hierarchy of rental groups that form the framework of a new structure of the political community.

Текст научной работы на тему «Капитализм, рента и демократия»

www.hjournal.ru DOI: 10.17835/2076-6297.2017.9.1.051-068

КАПИТАЛИЗМ, РЕНТА И ДЕМОКРАТИЯ*

МАРТЬЯНОВ ВИКТОР СЕРГЕЕВИЧ,

кандидат политических наук, .заместитель директора по научным вопросам, Институт философии и права УрО РАН, г. Екатеринбург,

e-mail: [email protected]

THE CAPITALISM, RENT AND DEMOCRACY

VICTOR S. MARTYANOV,

* Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ №17-03-00057.

рынки спроса/сбыта не расширяются, технологический прогресс создает о растущую структурную безработицу, экономический рост в результате ^ завершения глобального перехода деревня-город стагнирует, ресурсы всех периферий практически исчерпаны. В результате усиливается национализм и протекционизм, глобальная центр-периферийная поляризация нарастает, а на горизонте будущего возникает образ недемократического и неэгалитарного общества без экономического роста и массового труда, но с растущими опасными ® классами прекариата и безработных, которые требуют все больших объемов ^ централизованных государством ресурсов для поддержания своей 1 жизнедеятельности. Вследствие этих процессов рыночная модель капитализма т

постепенно трансформируется в государствоцентричную, где основным мотивационным фактором вместо рыночной погони за прибылью становится о поиск ренты или передел рынков внеэкономическими способами. В подобном контексте ключевым экономическим субъектом становится государство, распределяющее ресурсы внерыночными способами среди иерархии рентных групп, образующих каркас новой структуры политического сообщества. Ключевые слова: капитализм; рынок; миросистема; мироэкономика; рента; демократия; государство; центр-периферийная модель.

Institute of Philosophy and Law !±! (Ural Branch of the Russian Academy of Sciences), Ekaterinburg, §

e-mail: [email protected] y)

By inertia, which derives from Adam Smith, modern capitalism is described as a free- q

market competition. This historical model has worked while the market expands and the E^

availability of resources increases. It provided the opportunity to maintain the political TI

order of the welfare state as a form of non-economic egalitarian distribution of resources, ^

which mitigates inequality and class antagonisms generated by market. However, once ~ capitalism has engulfed the whole world, it is more prone to crises: competition

intensifies, markets of demand and market outlets do not expand, technological progress creates a growing structural unemployment, economic growth due to the completion of the global village-city transition stagnates, the resources of all the peripheries are almost exhausted. As a result, nationalism and protectionism arise, the polarization between the global center and the periphery increases, and there comes the image of undemocratic and non-egalitarian labor less society on the horizon of the future, with the precariat and the unemployed growing in numbers and demanding large amounts of rent to maintain their livelihoods. Due to this, the market model of capitalism is gradually transforming into a rental one, where the pursuit of profit, the main motivational factor intrinsic to the market, is removed by the pursuit of rent and the redistribution of markets by non-economic ways. In this context, the state becomes the key economic actor, which distributes resources by extra-market means within the hierarchy of rental groups that form the framework of a new structure of the political community.

Keywords: capitalism; market; world-system; world-economy; rent; democracy; state; the center-periphery model.

JEL: A13, D7, E2.

h- От рынка к ренте: модель глобального рентного капитализма

о Наблюдаемые фундаментальные изменения в функционировании

глобальных рынков и повсеместный рост влияния внеэкономических факторов на собственно экономические процессы обусловливают закономерное усиление - теоретических и методологических позиций классического или исходного 5 институционализма. Это теории, ориентированные на объяснение экономических ° закономерностей и трансформаций сквозь более широкую призму человеческой ® истории, культуры, географии, которые оказывают неустранимое ^ детерминирующее влияние - в виде правовых, политических, моральных и иных регулятивных институтов. Не меньшее значение приобретает анализ выработки интересов и взаимодействия коллективных субъектов (социальных групп), сближающий экономическую теорию с политологией и социологией (Rodrik, 2014).

В данном проблемном контексте новая волна исследовательского интереса к наследию Т. Веблена, Д. Коммонса, Г. Шмоллера (Ефимов, 2015), широкая междисциплинарная популярность трудов Р. Коуза, Д. Норта, Дж. Уоллиса, Б. Вайнгаста, Х.-Д. Чхана, М. Олсона, Д. Аджемоглу (и даже отчасти Т. Пикетти), выдержанных в методологических традициях классического институционализма, представляются отнюдь не случайными. Новый подъем популярности ^ институционализма, во многом стирающего сложившиеся дисциплинарные границы о в общественных науках, происходит на фоне все большего снижения релевантности ^ теорий, базирующихся на методологическом индивидуализме, саморегуляции 5 равновесных рынков, рациональном эгоизме максимизирующих свою прибыль

индивидов и изолированном анализе чистой экономики. о- Глобальная приостановка экономического роста, обнаружение пределов

¡2 свободных рынков, дальнейшее расширение автоматизации и роботизации о производства, обусловливающее структурный рост безработицы в развитых ^ обществах, меняют хрестоматийные основания капитализма, связанные с извлечением прибыли из наемного труда и капитала. Глобальный мир g демонстрирует отчетливые признаки превращения рыночной модели капитализма в р рентную. На доминирующие позиции извлечения ресурсов в условиях экономического неразвития как новой глобальной нормы постепенно вместо w предпринимательских прибылей выходит фактор рентных доходов, что в долгом историческим времени, как показывает в своих расчетах Т. Пикетти, является о нормальным состоянием естественного капитализма (Пикетти, 2015. С. 350-358). <с Прежде всего, это рента с природных ресурсов, культуры, властных институтов, о^ социального капитала и приватизации общего знания (Жижек, 2012). Усиливаются о контуры глобальной сервисной экономики, где основная масса занятых обслуживает

друг друга, а не производит реальные товары, в то время как автоматизированное производство без рабочих и знание (интеллектуальная собственность) становятся источником ренты новых капиталистов, функционально соизмеримым с базовой ролью земельной ренты в учении физиократов (Готнога, 2013. С. 160-162).

Соответственно вместо теорий рыночного ценообразования в центре политической теории и новой политэкономии оказывается вопрос об условиях доступа людей к ресурсам и механизмах их распределения. Прежде всего, речь идет о ренте, которая перестает быть исключительно узким и специфическим экономическим понятием, охватывая разнообразные экономические и внеэкономические ресурсы, а также определяя экономические и внеэкономические условия ее получения гражданами и социальными группами, будучи связана с обладанием последним не только экономическим, но и политическим, культурным и символическими видами капитала (Бурдье, 2005).

Более того, расширяющаяся сервисная экономика лишь в малой степени

принадлежит высокотехнологичному постиндустриальному сектору, что позволяет

рассматривать ее скорее как во многом паллиативный способ компенсации массовой

занятости в сельском хозяйстве и производстве, чем новый самостоятельный

экономический уклад. Между тем, в условиях стагнации привычных аграрных и

индустриальных рынков роль ренты с технологий и знания только возрастает, в то ^

время как ресурсы людей труда и его эксплуатации сокращаются. В результате для о

обеспечения ренты с интеллектуальной собственности, лежащей в основе новейшего ^

когнитивного сегмента капитализма, приходится прибегать к безальтернативному о

государству с его угрозой легитимным насилием для нарушителей интеллектуальных прав собственности, патентов, ноу-хау и т.д.

возникающая за счет траты и эксплуатации ресурсов жизненного мира людей. Соответственно расширение социального капитала и постматериальных ценностей в позднемодерном обществе является не столько результатом развития рыночных отношений, сколько необходимым условием для того, чтобы капитализм мог развиваться дальше в условиях приостановки экономического прогресса.

Дополнительной проблемой в осмыслении нового глобального рентного порядка является ситуация, когда экономический мейнстрим на нормативном уровне ассоциирует рентную ориентацию общества либо со считающимися архаичными институтами прошлого (земельная рента аристократии), либо как патологию, характерную для неофеодальных и неопатримониальных обществ, естественных государств и иных периферий современности. Соответственно формулируются различные транзитологические рецепты, призванные переориентировать государство, экономику и элиты отсталых обществ, по отношению к которым понятия демократии, капитализма и рынка употребляются только с негативными прилагательными (авторитарный, олигархический, фасадный, ограниченный, управляемый, нелиберальный и т.п.), с поиска и распределения ренты на институты развития, преимущественно связанные со свободным рынком.

ь- Представляется, что эту все менее релевантную прогрессорскую /

0 транзитологическую исследовательскую оптику можно сменить, если рассмотреть новейшую политическую историю не как иллюстрацию развития рыночного

^ капитализма, а как эволюционное изменение субъектов, источников и принципов - распределения ренты в обществе. Ренту можно определить как ресурс субъекта, ^ получаемый в результате привилегированного институционального положения ° или эксклюзивного доступа к ограниченным ресурсам. Это рента, которую все ® чаще преимущественно генерирует не открытый рынок, но государство. ^ Соответственно второй ключевой проблемой становится вопрос о том, когда,

1 кому и за что распределяет ренту государство, как меняются принципы ш подобного распределения и состав получателей.

Рентные ресурсные механизмы формируются, как правило, в результате о исторической институциональной фиксации индивидуальных или групповых прав и преимуществ (привилегий). Рентные права и их объем являются производными, прежде всего, от прав собственности на рентный ресурс (недвижимость, гражданство, принадлежность к привилегированному сословию и т.д.). Рентная модель общества во многом производна от модели распределения власти и собственности в конкретном обществе. По мере развития современного капитализма ^ права собственности становятся все более дифференцированными, а функции о владения и управления собственностью, капиталами и иными активами расходятся ^ все сильнее, когда наемный топ-менеджмент получает права по фактическому го контролю и распоряжению управляемыми активами. В наиболее радикальном виде революция рентоориентированных менеджеров осуществилась в современной о- России, когда номенклатуры и хозяйствующие директора оформили частные права ¡2 владения на общенародную / государственную собственность, которой они в СССР о имели право лишь распоряжаться. Парадоксально, но приватизация стала способом ¡^ создания в новейшей России не рыночного капитализма, но закрытого рентного ^ общества, где дифференцированное распределение рентных активов обусловлено ^ не столько принципами свободной конкуренции, сколько властными иерархиями, р: связанными с феноменом властесобственности, где права крупной собственности Ь: являются неотделимым производным от права на власть. А основанием для ся доступа к распределению ренты становится признание государством статуса

индивида или социальной группы. о Огромное и недооцененное экономическим мейнстримом значение для

<с увеличения общественного неравенства по-прежнему играет не только о^ опережающий прирост капитала, но и постоянный рост стоимости недвижимости, о прежде всего, земли, находящейся в руках землевладельцев (Rognlie, 2014). Все

большая доля общественного состояния оказывается в руках сверхбогатых. Например, в США доля дохода 1% самых богатых увеличилась со своего минимума в 7,74% в 1973 году до 18,39% в 2015 (The World Wealth, 2016). Класс буржуа стремится избежать политических, внерыночных ограничений роста состояний, приумножая свои внеэкономические преимущества от поколения к поколению (Миллс, 1959. С. 143-160). Между тем, сверхнакопления и высокая доходность ренты с капитала регулируется именно политически - через усиление налогов. Причем высоких налогов даже не на сами рентные доходы, а на их производные - собственность и потребление (расходы). При этом в немногочисленных социальных государствах (Франция, Германия, Швеция, Финляндия, Япония и др.) растущее неравенство капитала и труда компенсируется политически, через прогрессивную налоговую систему, благодаря чему неравенство, согласно статистике, практически не растет, в то время как периферийный капитализм существенно ограничен в указанных механизмах выравнивания. Поэтому начальное неравенство больше в развитых странах, а фактическое - в остальном мире. В этом заключается ключевая роль реальной демократии. Другие политические режимы тоже распределяют, но именно демократия перераспределяет в условиях капитализма наиболее эффективно и эгалитарно для развития всех социальных слоев общества в долгосрочной перспективе. При этом в ограниченных временных периодах форсированных (догоняющих) модернизаций и военных угроз часто более эффективны авторитарные режимы.

Доминирующие экономические теории, несмотря на расширяющийся кризис рыночной модели капитализма, до сих пор в качестве основных факторов экономического развития видят капитал и труд. И действительно, в условиях первоначальной фазы расширения классического капитализма рента с таких традиционных экономических факторов, как пространство, география, природные ® ресурсы, легитимное насилие временно уступает место ресурсам труда и капитала. ^ Свободный дух дикого капитализма проявляется в географическом освоении новых х рынков, экспансии на новые рынки сбыта и в колонии, создании новых отраслей и g реализации технологических преимуществ. Однако приращение капитала все равно ^ определяется его рентабельностью, то есть буквально рентоемкостью. Фактически о на уровне экономической терминологии содержится подсказка, которую мейнстримовская экономическая мысль игнорирует - измерение капитала через ренту. Идеологические факторы преходящего исторического момента борьбы сословной аристократии и новой буржуазии приобрели значение базовых экономических истин, вошли в словарь современной экономической теории, стремящейся во всех экономических процессах видеть легитимирующий капитализм дух предпринимательства и частной инициативы. Хотя на более фундаментальном уровне идет лишь поиск и распределение ренты - сырьевой, силовой, административно-политической и пр. Противостояние новой буржуазии, легитимируемой через превосходство ценностей предпринимательской инициативы, равной конкуренции, риска и товарного производства над земельной аристократией S-с ее пассивными рентными доходами, сохранило свое риторическое значение и после ¡2 победы капитализма. о

Свободный дух рынка, действующий в условиях конкуренции, является ¡^ важной частью риторики элит, которым выгодно представить монополию на ренту с тех или иных ресурсов или сам доступ к ограниченным ресурсам как легитимное и g достойное вознаграждение своего труда или предпринимательского риска, а не как f привилегию для немногих. Избирательно реанимируя классический либерализм, неолиберализм в качестве легитимирующей и консолидирующей цели капитализма w предполагает создание мощных товарных рынков с сильной конкуренцией, способствующей прогрессу, новациям, новым возможностям для всех, снижению о издержек и борьбе за потребителя к выгоде последнего. Но существуют ли такие < рынки не в моделях, а в экономической реальности, и не является ли утопической q^ идея сохранения равенства условий участников конкурентного взаимодействия на о

долгом временном периоде? Особенно когда конкуренция на этих рынках возрастает, риски увеличиваются, а норма прибыли падает, тогда субъекты рынка все чаще начинают искать внеэкономические (некапиталистические) преимущества, связанные с политическим лоббизмом, силовым предпринимательством, коррупцией, монополизацией, сговором производителей, заградительными барьерами для конкурентов и пр. В таком контексте закономерной конечной целью стратегий субъектов на кризисных рынках становится переход от сокращающейся прибыли к гарантированной ренте.

Поэтому классическая схема саморегулирующихся рынков А. Смита

является лишь обоснованием конкретной исторической модели расширяющегося

капитализма, который активно освобождался от внешних регуляторов (государство,

церковь, традиционная мораль, цеховики и гильдии и т.д.) и получал за счет

расширения и дерегулирования высокие прибыли (дикий капитализм, модель

laissez-faire). Модель неограниченной конкуренции А. Смита, предложенная на заре

капитализма, как показала дальнейшая история, вовсе не является естественным

состоянием и стратегией экономических субъектов капитализма. Любой капитал,

любой экономический актор стремится в своем пределе к ренте как

оптимальному способу извлечения прибыли. Фактически капитализм,

ориентированный на такие факторы прироста как капитал и труд можно

о рассматривать как первоначальную стадию расширения, которая противоречит см

долговременным закономерностям капитализма, связанным с рентными

0 I механизмами развития. В фазе первоначального исторического расширения капитализм содействовал росту личной автономии, инициативы, мобильности и рождения новоевропейского субъекта - буржуа и пролетариата, эффективного предпринимателя и квалифицированного рабочего. Новые субъекты экономики

® смогли инициировать сначала ограниченную, а потом и всеобщую процедурную ^ демократию. Однако последующий рентный капитализм в условиях сворачивания

1 открытых рынков уже не получает выгод от расширения автономии граждан, все

g более массово превращающихся из рыночных субъектов в рентоориентированных. В <

условиях глобального рентного (Г. Стэндинг) или корпоративного (К. Крауч) капитализма закономерно сужаются привычные ресурсные возможности свободных рынков и контрольных функций демократии, а драйвером дальнейшего развития з общества все чаще выступает государство (Крауч, 2010; Стэндинг, 2011; Харви, | 2007).

х В настоящее время становится все сложней игнорировать политические

факторы при разработке экономических решений, стратегий и теорий (Acemoglu and Robinson, 2013). В глобальном контексте автономная рыночная экономическая о модель работает все хуже, когда начинают расти издержки: требования ^ расширяющихся социальных групп, включенных в капиталистическое производство; 5 укрепление наций-государств, действующих в своих интересах вопреки субъектам капитализма; усиление конкуренции и борьбы за небезграничные рынки и пр. В о- результате свободный рынок становится в перспективе слишком токсичным даже ¡2 для самого себя, требуя усиления внешней регуляции. Исчерпание смитовской о модели капиталистической конкуренции связано и с полным географическим ^ охватом человечества рыночными обменами, и с ростом интенсивности конкуренции, когда преимущества во все более плотной конкурентной среде g начинают обеспечиваться внерыночными факторами. Нерыночная конкуренция р приводит к слияниям, банкротствам и поглощениям, связанным с политическим или откровенно силовым регулированием экономики. В итоге идеалтипическое w соревнование отдельных производителей уступает место экономическому империализму как оборотной стороне глобализации. Причем субъектами о империализма, вопреки ранним прогнозам Р. Люксембург и В. Ленина, становятся <с не только и не столько государства-метрополии, но и альтернативные субъекты - о^ ТНК, сети глобальных городов и др. В результате начинается новый цикл о огосударствления капитализма, который представляет превращение значительной

части рыночной прибыли в ренту с государства, в зависимости от конкретных задач развития/выживания бизнеса - получение госзаказа, привилегии для национальных производителей, госдотации и пр. Успех и влияние бизнеса тоже во многом начинает определяться внеэкономическими факторами - социальная значимость, национальная безопасность, лоббизм и др.

Пример экономических чудес Китая, Японии, Южной Кореи, Сингапура и т.д., которые с помощью жесткой государственной регуляции, планирования и протекционизма разных отраслей внутреннего рынка смогли в течение 40-50 лет сделать фантастический рывок в число передовых экономик, полностью опровергает неолиберальные рецепты свободного рынка. Более того, если взять примеры образцовых либеральных демократий и посмотреть на их реальную, а не идеологизированную историю, то мы увидим, что «практически все сегодняшние развитые страны, включая Британию и США, якобы родину свободного рынка и свободной торговли, разбогатели, опираясь на рецепты, которые противоречат ортодоксии неолиберальной экономики» (Чхан, 2008). Соответственно следование этой ортодоксии, как правило, вместо развития лишь закрепляет периферийные экономики в своем зависимом статусе, вынуждая их играть и проигрывать по правилам превосходящих их конкурентов.

Таким образом, представляется, что приращение капитала является главной целью капитализма лишь в историчной фазе его глобальной экспансии, в том числе колониальной, и расширения рынков сбыта продукции зависимым участникам свободного рынка. Капитализм не только не преодолел ренту как ключевой фактор воспроизводства, но и интенсифицировал рентные отношения, рассматривая политические институты как экономические ресурсы в руках властных субъектов, а также увеличил виды и интенсивность ренты с технологий, изобретений, инноваций, самого капитала. Всякий успешный бизнес на самом деле стремится к ® ренте. Он рано или поздно акционируется, когда владелец капитализирует свой ^ бизнес. Его владельцы становятся акционерами, получателями ренты, которые 1 нанимают и рабочих, и руководителей, но сами бизнесом могут уже не заниматься, ш рассматривая его в дальнейшем как рентный ресурс. Весь современный крупный ^ бизнес подтверждает рентную динамику, так как связан с естественной о

олигархическои тенденцией - монополизацией или олигополиями, которые сокращают капиталистическую конкуренцию в пользу стабильных доходов мегакорпораций, поделивших эти рынки во многом внеэкономическими методами. В настоящее время исследователи выделяют ядро из 147 взаимосвязанных ТНК, контролирующих 40% глобального рынка, на котором пытаются действовать миллионы других компаний (Vital, Glattfelder and Battiston, 2011).

Более того, если отвлечься от аксиом рыночного фундаментализма и

посмотреть, какие цели ставят себе компании, существующие в рынке, то мы увидим

явный парадокс. Любой базовый учебник маркетинга в качестве стратегической 5

аксиомы поведения субъекта на рынке называет выход из конкурентной ситуации. Е^

Будь то создание монополии, участие в олигополии, формирование картеля, нового 5-

рынка, товарной ниши или уникального торгового предложения. ¡2

Поскольку длительное пребывание в состоянии открытой рыночной конкуренции не о

может быть эффективным, так как неумолимо истощает ресурсы экономических ¡^

субъектов и с высокой степенью вероятности выводит их с рынка. Таким образом,

более фундаментальной целью экономической деятельности, чем приращение g

прибыли рыночным капитализмом, во все времена является поиск и закрепление р

рентных источников дохода. В то время как существование в плотной конкурентной

среде и постоянная борьба капиталистов за прибыли являются слишком рисковым со

способом выживания и сохранения богатства в долгосрочной перспективе, чтобы он

действительно стал нормативным для капитализма, особенно при достижении о

предела географической экспансии и насыщения рынков сбыта. <

В подобной перспективе конкурентный рынок не столько вытесняет рентные о^

механизмы, сколько параллельно развивает новые виды деятельности, ставит новые о

цели, умножает источники прибыли, создает новые ресурсы, которые со временем могут стать источником новой ренты, что увеличивает финальную ренту общества в целом.

В настоящее время как ведущие, так и периферийные общества мироэкономики демонстрируют сворачивание сферы свободного рынка в условиях все большего исчерпания глобальных лимитов расширения спроса/сбыта в пользу нерыночных субъектов экономики, прежде всего, государства. Глобальный капитализм исчерпал экстенсивные географические факторы извлечения прибыли, связанные с взаимовыгодным обменом между регионами, имеющими, согласно Д. Рикардо, конкурентные преимущества в производстве разных товаров. Усилившаяся конкуренция на свободном рынке отходит на второй план в контексте внеэкономического, протекционистского соперничества разных субъектов за перераспределение рентных доходов. Достаточно упомянуть умножающиеся, асимметричные и часто неравные по своим условиям даже для самих участников региональные и блоковые соглашения о режимах международной торговли и производства - ВТО, АСЕАН, ЕС, НАФТА, МЕРКОСУР, ЕАЭС, Лига арабских государств, находящееся в процессе образования Транстихоокеанское партнерство.

Политическим отражением этих процессов является трансформация борьбы модерных идеологий с их стремлением к универсализации и всеобщности в пользу

0 выражения политических запросов, обосновывающих партикулярные привилегии, связанные с эксклюзивным доступом отдельных мировых регионов, обществ, классов и групп к политической ренте. Связанная с политическим порядком демократии модель социального государства в условиях общества без экономического роста и массового труда теряет способность к всеобщим гарантиям, а все еще доступные избирательные ренты становятся в условиях сжатия ресурсов объектом

® политического лоббирования разнообразных групповых интересов. Более того, реализация компенсаторных механизмов социального государства все чаще

1 предполагает для получения рентного ресурса к распределению либо привилегии го

ш нахождения национальных экономик на вершине мировых технологических цепочек, предполагающую монополию/олигополию и высокую добавленную о стоимость производимых товаров/услуг. Либо самоисключение общества и его ресурсов из глобальных производственных цепочек и рыночных обменов в пользу ^ построения собственного закрытого квазирынка, где нет давления внешней < конкуренции. Этот утопический вариант требует ресурсной самодостаточности, х кроме того автаркия не может развиваться так же быстро, как остальной мир. =§■ Таким образом, кризис глобального рынка, который больше не может создать

новых рабочих мест, постоянно угрожает банкротством конкурирующим о экономически игрокам и не способен обеспечить условия для компенсирующего ^ растущие неравенства государства всеобщего благосостояния, формирует условия го для модели рентного капитализма. Эту мысль подтверждает и тот факт, что в организующей основе актуального глобального капитализма лежит финансовый о- сектор (банки, страхование, пенсионные фонды, гос. облигации и пр.), который ш кредитует весь реальный, производящий сектор. А что это в своей основе как не о рентный капитализм - гарантированные, безопасные проценты на располагаемый ¡^ капитал?

^ Наконец, все большее значение в глобальном контексте постфордистского,

^ когнитивного капитализма приобретает институциональная организация ренты со р: знания путем организации закрытого доступа к нему с помощью охранных процедур Ь; и потенциальных репрессий. Так как только ограничение доступа к знанию делает ш этот ресурс на некоторое время прибыльным: «меновая стоимость знания целиком зависит от практической возможности ограничить его свободное обращение, т. е. о юридическими (патенты, авторские права, лицензии, контракты) или <с монополистскими способами ограничить возможность копировать, подражать, ее "перепридумывать", перенимать знания других. Иными словами, стоимость знания о не является продуктом естественной редкости, но вытекает исключительно из тех

ограничении доступа к знанию, которые установливаются институционально или явочным порядком... редкость знания проистекает из способности "власти", какого бы характера она ни была, временно ограничить его распространение и регламентировать доступ к нему» (Руллани, 2007. С. 66-67). Фактически капитализацию и интеллектуальную ренту нематериального сегмента экономики, основанного на знаниях, может искусственно обеспечить только государство, поддерживая ограниченную иерархию доступа к знаниям, которая и создает их высокую ценность, хотя они не являются традиционно редким природным ресурсом. Парадоксальным образом, вопреки неолиберальной ортодоксии, когнитивный капитализм для своего дальнейшего развития должен прибегать к поддержке государства.

В перспективе глобальная рентная модель капитализма усиливается, так как прибыль на капитал (г) начинает превышать общие темпы экономического роста (£), что выражается формулой г>д. В результате предприниматели неизбежно превращаются в рантье. Рентные механизмы накопления и распределения капитала начинают все больше преобладать над хрестоматийными моделями свободного рынка, конкуренции и свободного предпринимательства. Более того, эта модель приводит к концентрации капитала в руках немногих и радикализации общественного неравенства, наблюдаемой в глобальном мире. Этот сценарий, согласно подсчетам Т. Пикетти, только укрепляется в XXI веке и давно сменил кратковременную эгалитарную тенденцию славного тридцатилетия XX века (1945-1975), связанную с моделью ^г, в которой экономический рост и увеличение трудовых доходов населения преобладали над темпами накопления капитала, способствуя расширению эгалитарных тенденций и государства всеобщего благосостояния (Пикетти, 2015. С. 43-46). Таким образом, попыткой создания > модели социального государства поляризация богатства и доходов была лишь ® временно приостановлена, но не предотвращена в результате двух мировых войн и ^ стремления выстроить альтернативную капитализму социалистическую 1 современность (советский Модерн) с централизованной плановой экономикой, более ^ эгалитарными, внеэкономическими механизмами распределения ресурсов и коммунитарными принципами политического управления (Мартьянов, 2010. о С. 284-292).

Рентный капитализм: политические последствия

Историческая эволюция политической формы общества во многом

обусловлена повышением эффективности тех или иных властных институтов в

извлечении и распределении ренты по отношению к своим институциональным

конкурентам. Доминирующими политическими формами становились те, которые

на определенном этапе показывали лучшие результаты в соотношении затрат на

ресурсы принуждения и извлечения ресурсов из этого принуждения,

обеспечивающего эффективность политической формы. К XVII веку в Европе

доминирующей политической формой стало территориальное государство, ^

потеснившее города-государства, союзы городов, церковь, рыцарские ордена и

частные коммерческие компании. Однако глобализация вновь катализировала о

процессы гетерархии, когда политические формы, которые, как казалось ранее, ¡^

являются атрибутом исторического прошлого, вновь реанимируются в качестве ^

конкурентов территориальных государств, образующих привычную политическую ^

карту мира. Значимую долю в управлении ресурсными потоками перехватывают р:

прогрессирующей неспособности территориальных государств к эффективному ш

насилию и контролю ресурсов внутри и за пределами своих юрисдикций, б) в то же ^

время перекладывающие обязательства по отношению к гражданам, о

трансакционные и институциональные издержки на государство, что обеспечивает <

превосходство в извлечении разного рода ренты. Например, в России, по некоторым о^

подсчетам, до 52% финансовых активов находятся в офшорах, то есть выведены из-под налоговой юрисдикции российского государства, при этом в мире в среднем в офшорах находятся 8% глобальных финансов (Еиешап, 2015. Р. 53).

Проблема ресурсного контроля состоит и в двойственном характере самого государства. С одной стороны, государство представляет институциональную площадку для взаимодействия и распределения ресурсов между элитами и значимыми социальными группами. Государство предстает институциональным механизмом переплавки и согласования множества частные интересов во всеобщее законодательство. И пока политический и экономический режим может сохранять иллюзию представительства интересов общества, он легитимен. С другой стороны, государство является субъектом, способным действовать в автономной логике собственных интересов. Но каким образом государство сможет блюсти всеобщий интерес, кто будет субъектом этого интереса - элита, номенклатура, бюрократия? Очевидно, что все эти субъекты, претендующие на тождество своих интересов с государственными и даже имеющие некоторые полномочия и функции действовать от имени государства, самим государством все же не являются. Как не являются отдельные гражданские объединения гражданским обществом как таковым. Они осуществляют государственные функции, которые в институциональном измерении всегда разрознены и дифференцированы. Признание автономии государства - это, о прежде всего, признание легальности автономных интересов властного аппарата. Если признать, что государство - это стационарный бандит (М. Олсон), действующий не по поручению общества, а в собственных интересах, то тогда легитимируется и политическая/бюрократическая рента, когда агенты государства становятся его привилегированными рентополучателями. Соответственно то, что с позиций рынка интерпретируется как политическая коррупция, в подобной логике становится законным вознаграждением агентов государства (Мартьянов, 2016). Последовательное отождествление интересов властного аппарата с государственным интересом ведет к тому, что бюрократия «считает самое себя конечной целью государства... Бюрократия имеет в своём обладании государство, спиритуалистическую сущность общества: это есть её частная собственность.... Открытый дух государства, а также и государственное мышление представляется поэтому бюрократии предательством по отношению к ее тайне» (Маркс, 1955-1975. С. 271-272).

Однако суверенитет национальных бюрократий в контроле государственной ренты в свою очередь размывается тем, что в капиталистической миросистеме все большее значение приобретает распределение ресурсных потоков не только внутри наций-государств, но и между составляющими ее государствами и мировыми о регионами. На этом же уровне возникают ТНК, ускользающие от институциональной регуляции отдельных государств. Ресурсы, доступные государству, все чаще определяются изменчивыми и неподконтрольными внешними факторами, например, положением страны в иерархии мироэкономики или динамикой мировых цен на те или иные группы товаров. Это положение не ¡2 является неизменным и исторически рано или поздно трансформируется. Поэтому о национальные элиты вместо управления ситуацией в основном успевают лишь ¡^ запоздало реагировать на текущие процессы в мироэкономике, частью которой ^ являются конкретные общества.

^ Будущее капитализма тесно связано с исторической трансформацией

Р1 государства. Последнее выступает как гарант фоновых, внеэкономических условий, Ь; необходимых для существования капитализма - безопасность, право, мораль, ш инфраструктура и т.д. Государство возникло раньше капитализма, будучи связано в - экономической сфере преимущественно с дистрибуцией ресурсов. В любом о современном обществе параллельно протекают дарообменные (семья, близкое <с окружение), дистрибутивные (государство) и рыночные обмены (капитализм), ее находящиеся в разных пропорциональных соотношениях (Поланьи, 2002). о Редистрибуция является распределением ренты через государство, в ее соотношении

с параллельными механизмами рынка и дарообмена. Историческое расширение сначала дистрибутивных, а затем рыночных обменов принято интерпретировать как прогресс. Действительно, капитализм связан с расширением сферы рыночных обменов, вытесняющих доминирующие ранее формы коммуникаций. Однако в настоящее время вновь можно наблюдать процессы усиления механизмов редистрибуции, которые подтверждают, что в рентной модели капитализма государство остается ключевым экономическим механизмом, в то время как рынок является лишь дополнением и расширением по отношению к редистрибуции.

Сферы рынка и дистрибуции в каждом современном обществе эффективно

соотносятся в разных пропорциях, в зависимости от количества индивидов,

организаций, предприятий, социальных групп, которым выгодна та или иная

система воспроизводства и распределения ресурсов. В периферийных обществах, где

рыночные обмены не приносят явной выгоды большинству, будут, скорее всего,

доминировать дистрибутивные обмены. И наоборот, возможности конкретного

политического сообщества извлекать прибыль из доминирования на открытых

глобальных рынках определяют их склонность к выбору минимизации механизмов

дистрибуции, когда прибыль от рыночных обменов оказывается для большинства

достаточной без тотального изъятия и перераспределения ресурсов. Но даже в этом

случае расширение области рыночных обменов и сокращение государственного ^

регулирования не может быть бесконечным. Каким бы архаичным ни выглядело о

дистрибутивное государство, какие бы заманчивые альтернативы не предлагал ^

свободный рынок и такие альтернативные государству субъекты, как корпорации и о

сети городов, полностью отказаться от дистрибуции в пользу механизмов свободного

рынка, естественным образом радикализирующего разнообразные неравенства,

невозможно, не подвергая общество опасности распада. Отсутствие государства >

сразу же ставит вопрос о том, кто будет сдерживать экспансию капитализма и ®

компенсировать его внеэкономические издержки, например, перманентный рост ^

неравенства, генерируемый рынками? В противном случае рост общественного 1

неравенства провоцирует коллективные политические действия по элиминации ю

капитализма. С позиций доминирующего неолиберализма сокращение сферы рыночных обменов является архаизацией, но это лишь одна из возможных о

социальных перспектив взгляда на общество. Перераспределение общественных

ресурсов через государство в условиях рентного капитализма позволяет удержать з

относительную стабильность политического порядка при наличии постоянно <

растущей массы граждан-рентополучателей. Здесь вместо первоначальной ï

легитимирующей функции обеспечения безопасности и защиты граждан от угроз ^ государство дополнительно легитимируется как механизм сокращения

генерируемого рынком неравенства, как обеспечение общественной справедливости о

через рентное выравнивание. ^

Таким образом, в настоящее время глобальный мир вступает в новую фазу го

рентного капитализма, связанную не столько со свободной конкуренцией на рынках Е^ и за рынки, сколько с внеэкономическим переделом самих рынков. Ключевым игроком в модели зарождающегося рентного капитализма становится

государство - и как механизм институционального контроля, и как субъект ô

распределения ресурсов (ренты). Если государство можно рассматривать как ¡^

механизм извлечения, приумножения и распределения ренты в обществе, то его ^

история во многом предстает как перманентная борьба социальных групп, g

корпораций и партий за изменение принципов рентного перераспределения. Новое р рентно-сословное большинство в своих правах и возможностях все сильнее зависит

не от способности индивидов к труду и конкуренции на сужающемся рынке, а от со статуса, принадлежности к определенному сословию, политическому сообществу,

уровню располагаемого социального капитала и производного от этих параметров о

политического права на ренту. Соответственно рост или простое сохранение доходов <

большинства граждан, живущих наемным или самозанятым трудом, возможны q^

только через увеличение рентной составляющей их зарплат или сокращение числа работающих при увеличении производительности, влекущее рост структурной безработицы.

В подобном экономическом контексте политический порядок демократии можно рассматривать как постепенное подключение широких слоев граждан к ренте, распределяемой в обществе. Именно демократия обеспечивает механизмы наиболее эффективного общественного распределения ренты, связанные с вложениями в человеческий капитал - образование, медицина, социальное жилье, гарантированный доход, инфраструктура, общественные блага, которые обеспечивают дальнейшее развитие для всего общества. При этом реально функционирующая демократия, основанная на правах для большинства и не сводимая для этого большинства только к размеренным электоральным процедурам, - это постоянный источник непредсказуемости, гражданских конфликтов и революций как оборотной стороны свободы. Поэтому исторические демократии существуют как институциональные рентные модели, периодически перенастраиваемые через выборы и ротации элит в зависимости от изменений интересов и требований классовых коалиций, тоже меняющихся во времени.

Либеральный консенсус экономических классов в основе современного политического порядка можно рассматривать как ценностное выражение рентных о отношений, сложившихся в обществе. И новейшие глобальные тенденции модификации радикального неолиберального консенсуса в более коммунитарный

0 I отражают институциональную динамику изменения соотношения социальных групп - и распределения политической ренты (Фишман, 2014). В данной политической

5 перспективе граждан и социальные группы можно рассматривать как субъектов, ° которые выбирают демократию как наиболее приемлемый, оптимальный для # большинства способ распределения доступных ресурсов (ренты). Участие в ^ демократии, в управлении обществом - аналог рыночной деятельности, а прибыль -

1 всевозможная ресурсная рента от этого участия - расширение прав, безопасность, т справедливые налоги, социальные гарантии, пособия, пенсии, прочие общественные

блага. В этой логике любое политическое устройство можно рассматривать как

о рентный механизм, предполагающий определенные иерархии приоритетов и

правила доступа граждан к совокупным ресурсам конкретного общества. В условиях демократии и обществ открытого доступа (Д. Норт и др.) потенциал доступа граждан к базовой индивидуальной ренте достигает апогея, приобщение к рентному распределению становится всеобщим.

В политическом измерении кризис свободного рынка оборачивается ^ кризисом привычной электоральной демократии. Усиливается радикализация о социального неравенства в доступе к ренте, которая в качестве последствия з: приведет к ослаблению легитимности и дееспособности наций-государств, которые го свертывают модель государства всеобщего благосостояния. В условиях сокращения доступных ресурсов демократические государства отказываются от идеологии 2. мультикультурализма и космополитизма, активно закрывают доступ к гражданству, испытывают усиление национализма и протекционизма. В миросистемной а перспективе растет противоречие между локальностью политических сообществ ¡^ центра мироэкономики/государств всеобщего благосостояния, получающих -л инфраструктурную ренту с глобального капитализма и распределяющих ее 2 внутри закрытых, хотя и демократических сообществ, и остальным миром, р который преимущественно оказывается перед лицом издержек подобной иерархии.

Соответственно демократия также обнаруживает свои пределы: она позволяет более со эгалитарно распределять ренту внутри конкретного политического сообщества, но не является неизбежным образом будущего для других обществ. В рентной модели о капитализма все чаще торжествуют закрытые институты и порядки, когда условием <с высокой ренты является исключительное положение человека, социальной группы о^ или общества в иерархии миросистемы. Кризис демократии в свою очередь о оборачивается обманутыми ожиданиями от ложного тождества рыночного

капитализма, представительной демократии (причем часто в ее всего лишь ограниченной, элитарно-электоральной версии) и социального государства -популярного и там, где это тождество определенное время наблюдалось, и там, где оно так и не началось. На периферии мироэкономики архаические трансформации государства еще более радикальны. Из совокупности институтов, предоставляющих гражданам за счет налогов общественные блага и государственные услуги, государство все чаще превращается в извлекателя административной ренты, действующего в собственных интересах и наращивающего разнообразные избыточные функции (Панеях, 2011. С. 42).

В глобальном масштабе государства начинают эволюционировать к своему естественному состоянию, когда в качестве механизма ограниченного доступа к ресурсам и ренте они национализируют издержки и экстерналии крупных корпораций, но при этом все менее эффективны для растущих опасных классов -безработных и прекариата, людей с негарантированной, неустойчивой занятостью (Стэндинг, 2014). Наследственная монополия элит на распоряжение общественной рентой вновь начинает укрепляться, при этом объемы и глубина перераспределения ренты даже увеличиваются. Структурная безработица становится необходимой составной частью рентного капитализма в виде рентозависимых от государства социальных групп, меняющих политическую лояльность на ренту выживания и ^ тем самым создающих искомый антимодерный консенсус. Более того, резервная о армия труда в виде безработных, по сути, тоже эксплуатируется в виде недопуска на ^ рынок, где можно продать, пусть и с потерями, свой труд как товар. Поэтому «категория безработных должна быть расширена, чтобы охватывать широкие круги населения, начиная от временно безработных, нетрудоспособных и постоянно безработных, включая сюда также тех, кто живет в трущобах и иных типах гетто (кого отвергал сам Маркс в качестве "люмпен-пролетариата"), и заканчивая целыми ® областями, народами или государствами, исключенными из глобального ^ капиталистического процесса и напоминающими пустые пространства на старых 1 картах» (Жижек, 2012. С. 28-29). |

В дискурсе прогресса такие популярные институциональные экономисты,

как Д. Норт, связывают модернизацию как сам способ существования в о современности-модерне с обществами открытого доступа, которые постепенно вытесняют естественные государства или в терминологии Д. Аджемоглу -экстрактивные институты. В естественном государстве доступ к ренте имеет только элита, в модерном - рента, хотя и дифференцированно, расширяется на все население. Институциональная конфигурация, отвечающая подобным условиям, не столько наделяет общество новыми возможностями, сколько более эффективно ^ элиминирует негативные издержки нахождения внутри капиталистической о

миросистемы в пользу предоставляемых ею возможностей роста и развития: «...на ^

протяжении очень долгого времени начиная с момента открытия сельского го

хозяйства и заканчивая XIX в. экономический рост на душу населения был Е^ необычайно низок, практически равен нулю. Каждый исторический случай

экономического роста с лихвой компенсировался случаем экономического упадка... ¡2

Стабильный экономический рост последних нескольких десятилетий стал о

результатом скорее редуцирования влияния негативных шоков на общественный ¡^ продукт, чем возрастания показателей роста в те годы, когда этот продукт

растет» (Норт, Уоллис и Вайнгаст, 2011. С. 417-418). ^

При переходе от естественного государства к обществу открытого р: доступа утверждается, что «индивиды продолжают оставаться мотивированными

экономической рентой как на политическом, так и на экономическом рынке, но со присутствие открытого доступа стимулирует конкуренцию, что делает подобную

ренту лишь временным явлением» (Стэндинг, 2014. С. 418). Представляется, что о

здесь желаемое выдается за действительное, а имеющая преходящий характер <

рента является более устойчивым явлением, чем то, что должно ее вытеснить из о^

экономического и политического пространств, а поскольку способность о

предоставлять гражданам широкие блага на обезличенной основе теряют даже общества центра мироэкономики, перестающие в силу этого быть достижительным, мотивирующим примером для всех социальных сил, заинтересованных в преобразовании естественных государств. Соответственно порядки открытого доступа оказываются идеалтипическими конструкциями, которые чаще образуют различной толщины защитную, адаптивную оболочку над современными обществами, нежели являются преобладающим способом их существования. Такие феномены современности, как конкурентный рынок и свободное рыночное ценообразование, классовое общество и представительная демократия, даже в обществах центра мироэкономики являются слишком переоцененным и идеологизированным дополнением к господствующим рентным механизмам в экономике и политике. Поэтому в контексте рентной основы общества принципиального политического отличия естественного государства от демократии не существует, рента отличается лишь модификацией своего распределения.

Более того, исторически в центр-периферийной модели мироэкономики ведущие экономики могли наращивать потенциал социального государства и общества открытого доступа, лишь радикализируя мировое неравенство и объемы извлекаемой из своего положения ренты. Фактически модель государства всеобщего благосостояния на Западе была успешна лишь в условиях глобальной э технологической монополии, когда остальной мир представлял рынки сбыта и источники сырья. Потенциальный рост мощи новых индустриальных государств лишает постиндустриальных лидеров привычных рентных преимуществ. Более быстрое увеличение подушевого ВВП периферии и полупериферии в 5 оптимистическом сценарии ведет к долговременному выравниванию мировых - регионов (Global Economie Prospects, 2016). Экономическое, демографическое и i военное укрепление суверенитета больших незападных стран затрудняет изъятие ^ рентных доходов в парадигме экономического империализма.

1 Наконец, значимые политические последствия имеет переформатирование

g общей социальной структуры общества под влиянием рентной модели капитализма. ¡J Модель социального государства являла наивысшее развитие механизмов и о принципов эгалитарного рентного распределения в обществе, в том числе в советском варианте. Этот механизм создал социальную структуру позднего капитализма, связанную с расширением среднего класса. Закономерно, что онтологические последствия неолиберальной экономической модели приводят к сжатию среднего класса и дестабилизации политического порядка современных демократий, в которых он играл ключевую роль. Растворение среднего класса в ^ новой социальной структуре маскируется неолиберальной риторикой роста о ограниченного креативного класса, хотя реальные тенденции говорят об обратном -

s массовом превращении среднего класса в зависимый прекариат. <

Заключение: контуры политического порядка рентного общества

В сильных рыночных обществах распределение ресурсов вне экономического ¡2 рынка выстраивается по аналогичной рынку конкурентной модели, отсюда Q возникает ключевая метафора политического рынка демократии. В рентно-bj сословном политическом порядке, наоборот, рынок находится на периферии общественных коммуникаций, а его метафоры тем более не воплощаются в g экстрактивных и все более иерархических политических институтах. р Усиливающиеся тенденции демодернизации, архаизации и феодализации как возврат к естественному государству выражены в виде разрастания области ся дистрибутивных обменов как способов распределения общественных ресурсов, в то время как оболочка рыночной регуляции источается. Рост рентозависимых слоев о населения усиливает государство. Доля расходов современных государства в 3-4 <с раза больше, чем 100 лет назад, достигая 50-60% ВВП (Сухарев и Нехорошев, 2011. о^ С. 5). Актуализируется общий сдвиг конкуренции за ренту с национального на о глобальный уровень. Поэтому в позднемодерной мироэкономике ослабляется

стратифицирующая роль экономических классов, но усиливается значение территориальных наций как политических общностей, дающих доступ к ренте через право гражданства. В результате факторы капитала и труда отступают перед лицом более фундаментального фактора выживания - обладания/контроля ресурсов, позволяющих извлекать всевозможную ренту. В свою очередь рента является производной от проблемы контроля собственности, которая становится более важной, чем конкурентные преимущества, кредиты как двигатель производства и спроса, труд, трансакционные издержки и иные переменные, чье влияние связано с легко исчезающими, временными и ненадежными преимуществами. В то же время собственность всегда связана с властью, она обеспечивается самим политическим порядком общества, что во многом выводит ее из числа чисто экономических факторов развития.

В условиях демократического социального государства все граждане впервые наделяются потенциальным доступом к ренте. Новая политическая проблема заключается в дифференциации этого доступа в зависимости от положения гражданина внутри общества. Расширение рентных механизмов все отчетливее проявляет негативную сословную тенденцию в демократии, когда дифференцированная борьба разных социальных групп начинает идти на разных уровнях: для большинства за базовую, для разных меньшинств - за ^ привилегированную ренту. В естественных государствах происходит общее о свертывание модели социального государства и эгалитарного доступа к ренте, когда ^ удерживать демократию могут, по сути, только сети и пространства крупных о городов, поскольку именно в городах достигается необходимая демографическая плотность, общность интересов горожан, индивидуальная автономия и эффективность организованных коллективных действий, способных повлиять на > политический выбор элит. Контуры нашего рентного будущего просматриваются как ® вариативный сплав эгалитарной и иерархической моделей распределения ресурсов. ^ При этом вполне может случиться, что первый вариант, предполагающий всеобщий 1

доступ к ренте, хотя бы в впде концепции базового безусловного дохода, будет ш

реализован в обществах центра мироэкономики, а второй - останется уделом периферии, где с лишними людьми могут обойтись гораздо более жестоко. о

Указанные тенденции в политическом измерении оборачиваются институциональным кризисом демократии, предполагающей в своем экономическом измерении эгалитарные механизмы распределения всеобщей ренты. Фактически степень реальной демократизации современного общества прямо коррелирует с количеством граждан, допущенных к рентным механизмам распределения. Поэтому неолиберальная экономическая политика, ориентированная на свертывание социальной ренты и государственной регуляции, приводит к радикализации о общественных неравенств и конфликтов, к закономерному ограничению ^ демократических механизмов. Усиливает кризис демократии и тот факт, что под 5 демократией в современных обществах все чаще начинают пониматься только ее Е^ результаты - общественные блага, социальные гарантии, разные виды ренты и прав и т.д. Однако условия всех этих благ, связанные с необходимым и постоянным ¡^ участием большинства в воспроизводстве и поддержке институциональных условий о эгалитарного распределения общественных ресурсов, воспринимаются как раз и ¡^ навсегда установленные, самоочевидные. Процессуальные и диахронные аспекты демократии полностью выпадают из поля зрения, считается, что демократия ^ установлена неким ключевым историческим событием и следствия его необратимы. р В обществе потребления участие в демократии все чаще интерпретируется из завоеванного права в обременительную обязанность. Однако демократия ся завоевывается и воссоздается непрерывно, как образ жизни, любая приостановка и расслабление пагубны ее пересмотром и, как следствие, отменой гражданских прав. о

В результате можно наблюдать частное присвоение (приватизацию) < государства, публичных должностей и полномочий, которые становятся источником ^ ренты для должностных лиц. Соответственно становятся невозможны и процедуры о

открытой, рациональной легитимации элит и принимаемых ими решений. При этом легитимация через опору на традицию (сакральное) уже не эффективна, а харизматичная легитимация является неустойчивой во времени. Естественное государство глобально возвращается в виде рентно-сословного или неопатримониального порядка как «системной формы производства и присвоения политической ренты на основе монополизации властно-административных (силовых и фискальных) ресурсов государства различными группами политических предпринимателей и/или бюрократии» (Фисун, 2010. С. 168-169). Подобная система образует стабильно самовоспроизводящийся антимодерный консенсус рентозависимых социальных групп, который затрудняет любые преобразования, связанные как с расширением самостоятельности рыночных агентов, так и с преобразованием ресурсно-раздаточного государства. Поэтому все более популярная сервисная модель последнего, оказывающая, прежде всего, услуги своим гражданам, а не иерархически распределяющая ресурсы, является скорее желаемым образом будущего, чем реальностью даже в наиболее развитых обществах.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бурдье П. (2005). Формы капитала // Экономическая социология, Т. 6, № 3, c. 60-74.

Готнога А. В. (2013). Рентные механизмы воспроизводства будущего общества // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина, Т. 2, № 2, с. 153-163.

Ефимов В. М. (2015). Институциональный подход в экономической науке и к экономической науке. Часть I // Journal of Institutional Studies (Журнал институциональных исследований), Т. 7, № 3, с. 6-49.

Жижек С. (2012). От господства к эксплуатации и бунту // Год невозможного. Искусство мечтать опасно. М.: Европа, с. 26-49.

Крауч К. (2010). Постдемократия. М.: Изд. дом Гос. ун-та - ВШЭ, 192 с. Маркс К. (1955-1974). К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., Т. 1., 2-е изд. М.: Издательство политической литературы, с. 219-368.

Мартьянов В. С. (2010). Политический проект Модерна. От мироэкономики к мирополитике: стратегия России в глобализирующемся мире. М.: РОССПЭН, 360 с.

Мартьянов В. С. (2016). Коррупция и сословно-статусная рента в России // Актуальные проблемы научного обеспечения государственной политики Российской Федерации в области противодействия коррупции / отв. ред. ^ В. Н. Руденко. Екатеринбург: ИФиП УрО РАН, с. 31-48.

о Миланович Б. (2014). Глобальное неравенство доходов в цифрах: на

s протяжении истории и в настоящее время. М.: Изд. дом ВШЭ, 32 с. 5 Миллс Ч. Р. (1959). Властвующая элита. М.: Иностранная литература, 544 с.

Норт Д., Уоллис Д. и Вайнгаст Б. (2011). Насилие и социальные порядки. о. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: ¡2 Изд. Инст. Гайдара, 480 с.

Q Панеях Э. Л. (2011). Трансакционные эффекты плотного регулирования на

bj стыках организаций (На примере российской правоохранительной системы) //

J Полития, № 2, с. 38-59. <с

g Пикетти Т. (2015). Капитал в XXI веке. М.: Ад Маргинем Пресс, 592 с.

Р Поланьи К. (2002). Великая трансформация: политические и экономические

истоки нашего времени. СПб.: Алетейя, 320 с. w Руллани Э. (2007). Когнитивный капитализм: deja vu? // Логос, № 4, с. 64-69.

Стэндинг Г. (2014). Прекариат: новый опасный класс. М.: Ad Marginem,

<с Сухарев О. С. и Нехорошев В. В. (2011). Закон Вагнера и модели развития

о^ экономики // Экономический анализ: теория и практика, № 21, с. 2-10. з

Фисун А. А. (2010). К переосмыслению постсоветской политики: неопатримониальная интерпретация // Политическая концептология, № 4, с. 168-169.

Фишман Л. Г. (2014). Либеральный консенсус: дрейф от неолиберализма к коммунитаризму? // Полис. Политические исследования, № 4, с. 152-165.

Харви Д. (2007). Краткая история неолиберализма. Актуальное прочтение. М.: Поколение, 288 c.

Чхан Х.-Д. (2008). Недобрые самаритяне: миф о свободе торговли и тайная история капитализма. (http://worldcrisis.ru/files/1613511/chang_bad_samaritans_% D0%9F%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B2%D0%BE%D0%B4_2.pdf - Дата обращения: 20.01.2017).

Acemoglu D. and Robinson J. A. (2013). Economics versus Politics: Pitfalls of Policy Advice // Journal of Economic Perspectives, vol. 27, no. 2, pp. 173-193.

Global Economic Prospects: Divergences and Risks (2016). (https:// openknowledge.worldbank.org/bitstream/handle/10986/24319/9781464807770.pdf?seque nce=6 - Дата обращения: 20.01.2017).

Rodrik D. (2014). When Ideas Trump Interests: Preferences, Worldviews, and Policy Innovations // Journal of Economic Perspectives, vol. 28, no. 1, pp. 189-208.

Rognlie M. (2014). A Note on Piketty and Diminishing Returns to Capital. 7 (http://www.mit.edu/~mrognlie/piketty_diminishing_returns.pdf - Дата обращения: о 20.01.2017). ^

The World Wealth and Income Database (2016). (http://www.wid.world/ #Database: - Дата обращения: 20.01.2017).

Vitali S., Glattfelder J. B. and Battiston S. (2011). The Network of Global Corporate Control. (http://arxiv.org/pdf/1107.5728v2.pdf - Дата обращения: 20.01.2017). >

Zucman G. (2015). The Hidden Wealth of Nations. University of Chicago Press, ®

Acemoglu D. and Robinson J. A. (2013). Economics versus Politics: Pitfalls of Policy Advice. Journal of Economic Perspectives, vol. 27, no. 2, pp. 173-193.

Bourdieu P. (2005). The Forms of Capital. Economic Sociology, vol. 6, no. 3, pp. 60-74. (In Russian).

Chang H.-J. (2008). Bad Samaritans: The Myth of Free Trade and the Secret History of Capitalism. (http://worldcrisis.ru/files/1613511/chang_bad_samaritans_%D0% 9F%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B2%D0%BE%D0%B4_2.pdf - Access Date:

20.01.2017). (In Russian). |

Crouch K. (2010). Post-Democracy. Moscow, Publ. House of Higher School of <5

Economics, 192 p. (In Russian). i

Fishman L. G. (2014). The liberal Consensus: the Drift of the Neoliberalism to §

the Communitarianism? Polis. Political Studies , no. 4, ^ pp. 152-165. (In Russian).

Fisun A. A. (2010). By Rethinking of Post-Soviet Politics: the Neopatrimonial ¡^

Interpretation. Political Conceptology , no. 4, pp. 168-169. a

(In Russian). ¡^

Global Economic Prospects: Divergences and Risks (2016). (https:// _i

openknowledge.worldbank.org/bitstream/handle/10986/24319/9781464807770.pdf?seque z

nce=6 - Access Date: 20.01.2017). F

Gotnoga A. V. (2013). Rental Mechanisms of the Reproduction of the Future

Society. Vestnik Leningradskogo Gosudarstvennogo Universiteta Im. A.S. Pushkina & , vol. 2, no. 2, pp. 153-163. (In

Harvey D. (2007). Brief History of Neoliberalism. Actual Read. Moscow, <

Generation Publ., 288 p. (In Russian). q^

Martianov V. S. (2010). The Political Project of Modernity. From the World-Economy to World-Politics: Russia"s Strategy in the Globalized World. Moscow, ROSSPEN Publ., 360 p. (In Russian).

Martyanov V. S. (2016). Corruption and the Caste Rent in Russia. Actual problems of the Scientific Support of Russia"s State Policy in the Field of AntiCorruption. Ekaterinburg, pp. 31-48. (In Russian).

Marx K. (1955-1974). K Zur Kritik der Hegelschen Rechtsphilosophie. Marx K., Engels F. Soch.: vol. 1. Moscow, Publ. House of Political Literature, pp. 219-368. (In Russian).

Milanovic B. (2014). Global Income Inequality in Numbers: Throughout History and Today. Moscow, Publ. House of the Higher School of Economics, 32 p. (In Russian).

Mills Ch. (1959). Power Elite. Moscow, Inostrannaja Literatura Publ., 544 p. (In Russian).

North D., Wallis D. and Weingast B. (2011). Violence and Social Orders: A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human History. Moscow, Publ. House of Gaidar Inst., 480 p. (In Russian).

Paneyakh E. L. (2011). Transaction Effects of Tight Regulation at the Junction of the Organizations (The Example of the Russian Law Enforcement System). Politija, r- no. 2, pp. 38-59. (In Russian).

o Piketty T. (2015). Capital in the XXI Century. Moscow, Ad Marginem Press,

592 p. (In Russian).

Polanyi K. (2002). The Great Transformation: the Political and Economic Origins - of Our Time. St. Petersburg, Aleteiia Publ., 320 p. (In Russian).

g Rodrik D. (2014). When Ideas Trump Interests: Preferences, Worldviews, and

° Policy Innovations. Journal of Economic Perspectives, vol. 28, no. 1, pp. 189-208. ® Rognlie M. (2014). A Note on Piketty and Diminishing Returns to Capital.

(http://www.mit.edu/~mrognlie/piketty_diminishing_returns.pdf - Access Date: 20.01.2017).

Rullani E. (2007). Cognitive Capitalism: deja vu? Logos. Logos. Philosophical and Literary Journal , no. 4, pp. 64-69. (In Russian).

Standing G. (2014). Precariat. New Dangerous Class. Moscow, Ad Marginem, 328 p. (In Russian).

Sukharev O. S. and Nekhoroshev V. V. (2011). Wagner Act and the Model of the Economic Development. The Economic Analysis: Theory and Practice , no. 21, pp. 2-10. (In Russian).

The World Wealth and Income Database (2016). (http://www.wid.world/ | #Database: - Access Date: 20.01.2017).

0 Vitali S., Glattfelder J. B. and Battiston S. (2011). The network of global

1 corporate control. (http://arxiv.org/pdf/1107.5728v2.pdf - Access Date: 20.01.2017).

re Yefimov V. M. (2015). Institutional Approach in Economics and to Economics.

Part I. Journal of Institutional Studies, vol. 7, no. 3, pp. 6-49. (In Russian). 5. Zizek S. (2012). From Domination to Exploitation and Rebellion. The Year of

£3 DrearningDangerously. Moscow, Europe Publ., pp. 26-49. (In Russian). o Zucman G. (2015). The Hidden Wealth of Nations. University of Chicago Press,

Английский историк левых взглядов Тони Джадт перед своей смертью, в 2008 году написал работу, в которой попытался переосмыслить роль западной социал-демократии. То, что неолиберализм доказал свою несостоятельность, у него не вызывало сомнения. Джадт считал, что выход из нынешнего тупика – вновь вернуться к перераспределению богатства и увеличению роли государства.

Тони Джадт имел типичную биографию западного левого интеллектуала. Он был евреем (его мать родом из России, отец – из Бельгии), закончил Кембридж. Рано увлёкся марксизмом, затем переключился на левый сионизм и даже несколько лет в 1960-х прожил в израильском кибуце. С возрастом остепенился и перешёл в стан социал-демократов (его политическим взглядам соответствовало левое крыло английских лейбористов и французских социалистов). Он умер относительно молодым, от инсульта, в 62 года – в 2010 году.

Его последняя работа называлась «Ill Fares the Land», и её название отсылало к словам из известных стихов английского поэта Оливера Голдсмита (1730-1774), взятые эпиграфом к книге:

«Несчастна страна, где воры наглеют,

Где копят богатства, а люди хиреют».

Книга Джадта имела большой резонанс на Западе (как обычно, в российской интеллектуальной полупустыне на неё не обратили внимание). Её появление совпало с начальной фазой глубокого кризиса 2007-2010 годов, когда в Первом мире происходило переосмысление неолиберальной экономики и политики, заведших западную цивилизацию в тупик. Мы приводим небольшой отрывок из книги Джадта, в котором показаны пути становления общества «всеобщего благоденствия», а также размышления, какой сегодня должна стать социал-демократия.

(Тони Джадт)

«Одержимость накоплением богатства, культ приватизации, растущая поляризация богатства и бедности – всё то, что началось с 1980-х, сопровождается некритическим восхвалением необузданного рынка, пренебрежением к публичному сектору, обманчивой иллюзией бесконечного экономического роста.

Так нельзя жить дальше. Кризис 2008 года напомнил, что нерегулируемый капитализм – худший враг самому себе. Раньше или позже он может рухнуть под бременем собственных крайностей. Если всё будет продолжаться по-прежнему, то можно ожидать еще бОльших потрясений.

Неравенство разлагает общество. Различия в материальном положении трансформируются в соперничество из-за статуса и обладания благами. Растёт чувство превосходства у одних и неполноценности у других. Крепнет предубеждённость в отношении тех, кто стоит ниже на социальной лестнице.

Всё более ощутимы проявления преступности и социальной ущербности. Таковы горькие плоды неограниченного стремления к богатству. 30 лет растущего неравенства побудили англичан и особенно американцев уверовать в то, что таковы нормальные условия жизни. Что для устранения социальных болезней достаточно иметь экономический рост: диффузия процветания и привилегий станет естественным следствием роста пирога. К сожалению, факты свидетельствуют об обратном. Рост совокупного богатства камуфлирует распределительные диспропорции.

(Тони Джадт во время шестидневной войны в Израиле, 1967)

Кейнс считал, что ни капитализм, ни либеральная демократия долго не выживут друг без друга. Поскольку опыт межвоенного периода со всей ясностью обнаружил неспособность капиталистов защитить свои собственные интересы, постольку это должно сделать для них либеральное государство – нравится это кому-то или нет.

Парадокс в том, что капитализм предстояло спасать с помощью мер, которые тогда (и с тех пор) отождествляли с социализмом. От сторонников рузвельтовского «нового курса» до западногерманских теоретиков «социального рынка», от британской лейбористской партии до французских приверженцев «индикативного» экономического планирования – все уверовали в государство. Потому что (по крайней мере, отчасти) почти все боялись возвращения к ужасам недавнего прошлого и были счастливы ограничить свободу рынка во имя публичного интереса.

Хотя принципы кейнсианства восприняли различные политические силы, основную роль в их реализации сыграли лидеры европейской социал-демократии. В некоторых странах (наиболее известный пример – Скандинавия) создание «государства благосостояния» было целиком заслугой социал-демократов. Общим достижением был значительный успех в обуздании неравенства.

Запад вступил в эру процветания и безопасности. Социал-демократия и «государство благосостояния» примирили средние классы с либеральными институтами. Значение этого велико: ведь именно страх и недовольство среднего класса привели к росту фашизма. Вновь связать средний класс с демократическим порядком было самой важной задачей, перед которой стояли политики послевоенного периода, – и отнюдь не лёгкой.

Опыт двух мировых войн и кризис 30-х приучили почти всех к неизбежности вмешательства государства в повседневную жизнь. Экономисты и бюрократы пришли к пониманию, что лучше не ждать, пока что-то произойдёт, а предвидеть это. Они вынуждены были признать: для достижения коллективных целей недостаточно рынка, здесь должно действовать государство.

В последние годы людей приучают к мысли, что цена за эти блага была слишком высокой. Эта цена, утверждают критики, – снижение экономической эффективности, недостаточный уровень инновационной активности, стеснение частной инициативы, рост государственного долга. БОльшая часть этой критики –ложь. Но даже если бы это было правдой, это не значит, что опыт европейских социал-демократических правительств не заслуживает внимания.

Социал-демократия всегда представляла собой некий политический конгломерат. Мечты о посткапиталистической утопии сочетались у нёе с признанием необходимости жить и работать в капиталистическом мире. Социал-демократия всерьез восприняла «демократию»: в противоположность революционным социалистам начала ХХ столетия и их коммунистическим последователям социал-демократы приняли правила демократической игры, включая компромиссы со своими критиками и оппонентами – как плату за участие в конкуренции за доступ к власти.

Для социал-демократов, особенно в Скандинавии, социализм был распределительной концепцией. Они понимали это как моральную проблему. Они хотели не столько радикального преобразования ради будущего, сколько возвращения к ценностям лучшей жизни. Считалось, что социальное страхование или доступ к медицинским услугам лучше всего обеспечивает правительство; следовательно, оно и должно это делать. Каким образом – это всегда было предметом споров и осуществлялось с разной степенью амбициозности.

Общим для разных моделей «государства благосостояния» был принцип коллективной защиты трудящихся от ударов со стороны рыночной экономики. Ради того, чтобы избегать социальной нестабильности. Странам континентальной Европы это удалось. Германия и Франция выдержали финансовый шторм 2008 года с гораздо меньшими человеческими страданиями и экономическими потерями, чем экономики Англии и США.

Социал-демократы, возглавляя правительства, на протяжении почти трех десятилетий поддерживали полную занятость, а также темпы экономического роста – бОльшие даже, чем во времена нерегулируемой рыночной экономики. И на основе этих экономических успехов добились серьёзных социальных изменений, которые стали восприниматься как норма.

К началу 1970-х казалось немыслимым думать о сокращении социальных услуг, пособий, государственного финансирования культурных и образовательных программ – всего того, что люди привыкли считать гарантированным. Издержки законодательного обеспечения социальной справедливости в столь многих сферах были неизбежны. Когда послевоенный бум начал спадать, безработица снова стала серьёзной проблемой, а налоговая база «государства благосостояния» – более хрупкой.

Поколение 60-х оказалось, помимо всего прочего, побочным продуктом самого «государства благосостояния», на которое оно излило своё юношеское презрение. Консенсус послевоенных десятилетий был сломан. Вокруг примата частного интереса стал формироваться новый консенсус. То, что волновало молодых радикалов – различение свободы частной жизни и пугающих ограничений в публичной сфере, – было по иронии судьбы присуще вновь вышедшим на политическую арену правым.

После Второй мировой войны консерватизм переживал упадок: довоенные правые были дискредитированы. Идеи «свободного рынка» и «минимального государства» не пользовались поддержкой. Центр тяжести политических споров проходил не между левыми и правыми, а среди самих левых – между коммунистами и доминирующим либерал-социал-демократическим консенсусом.

Однако по мере того, как травмы 1930-х и 1940-х годов стали забываться, наметилось возрождение традиционного консерватизма. Возвращению правых способствовало появление новых левых в середине 60-х. Но не ранее середины 70-х новое поколение консерваторов решилось бросить вызов «стейтизму» своих предшественников и заговорить о «склерозе» слишком амбициозных правительств, «убивающих» частную инициативу.

Понадобилось ещё более 10 лет, чтобы доминирующая «парадигма» обсуждения проблем общества перешла от увлечения государственным интервенционизмом и ориентации на общественное благо к взгляду на мир, который М.Тэтчер выразила словами: «Нет такой вещи, как общество, есть только индивиды и семьи». Роль государства снова была сведена к вспомогательной. Контраст с кейнсианским консенсусом не мог бы быть более разительным.

Само понятие «богатство» взывает к тому, чтобы переопределить его. Неверно, что прогрессивные ставки налогов уменьшают богатство. Если перераспределение богатства улучшает в долгосрочном плане здоровье нации, уменьшая социальные напряжения, порождаемые завистью, или увеличивая и выравнивая доступ каждого к услугам, которые ранее предназначались немногим, то разве это не благо для страны?

Чего мы хотим? На первое место надо поставить сокращение неравенства. В условиях укоренившегося неравенства все другие желаемые цели едва ли достижимы. При столь разительном неравенстве мы утратим всякое чувство общности, а это необходимое условие самой политики. Большее равенство позволило бы смягчить разлагающие последствия зависти и враждебности. Это пошло бы на пользу всем, в том числе и тем, кто благополучен и богат.

«Глобализация» есть обновлённый вариант модернистской веры в технологию и рациональный менеджмент. Это подразумевает исключение политики как выбора. Системы экономических отношений трактуются как природное явление. А нам ничего не остаётся, как жить по их законам.

Неверно, однако, что глобализация выравнивает распределение богатства, как утверждают либералы. Неравенство растёт – внутри стран и между странами. Постоянная экономическая экспансия сама по себе не гарантирует ни равенства, ни процветания. Она даже не является надёжным источником экономического развития. Нет и оснований полагать, что экономическая глобализация плавно переходит в политическую свободу.

Либеральные реформаторы уже обращались ранее к государству, чтобы справиться со сбоями рынка. Это не могло произойти «естественным» образом, поскольку сами сбои были естественным результатом функционирования рынка. То, что не могло случиться само собой, надо было планировать и, если необходимо, навязывать сверху.

Сегодня мы перед сходной дилеммой. Мы фактически уже прибегаем к действиям государства в масштабах, которые последний раз имели место в 1930-е годы. Вместе с тем с 1989 года мы поздравляем себя с окончательным поражением идеи всесильного государства и, следовательно, находимся не в лучшем положении, чтобы объяснить, почему нам нужно вмешательство и до какой степени.

Мы должны снова научиться мыслить о государстве. Государство всегда присутствовало в наших делах, но его поносили как источник экономических дисфункций. В 1990-х эта риторика была широко подхвачена во многих странах. В общественном сознании возобладало мнение, что публичный сектор надо сократить настолько, насколько возможно, сведя его к функциям администрирования и обеспечения безопасности.

Как перед лицом столь распространенного негативного мифа описать подлинную роль государства? Да, есть законные озабоченности. Одна связана с тем, что государство – это институт принуждения. Другое возражение против активистского государства состоит в том, что оно может совершать ошибки. Но мы уже освободились от распространенного в середине ХХ века предположения, что государство – это лучшее решение любых проблем. Теперь нам нужно освободиться от противоположного представления: что государство – по определению и всегда – худшая из возможных опций.

Что могут предложить левые? Надо вспомнить, как поколение наших дедов справлялось с подобными же вызовами и угрозами. Социал-демократия в Европе, «новый курс» и «великое общество» в США – вот что было ответом. Немногие сегодня на Западе могут помыслить полный крах либеральных институтов, дезинтеграцию демократического консенсуса. Но мы знаем примеры того, как быстро любое общество может скатиться в кошмар беспредельной жестокости и насилия. Если мы хотим построить лучшее будущее, мы должны начать с осознания того, с какой лёгкостью даже самые укорененные либеральные демократии могут пойти ко дну.

Это доктринёрский рыночный либерализм на протяжении двух столетий придерживался того безоговорочно оптимистического взгляда, будто все экономические изменения к лучшему. Это правые унаследовали амбициозную модернистскую тягу разрушать и обновлять во имя универсального проекта. Социал-демократии свойственна умеренность. Мы должны меньше извиняться за прошлое и более уверенно говорить о достижениях. Нас не должно беспокоить, что они всегда были неполными.

Из опыта ХХ столетия мы должны по крайней мере усвоить, что чем совершенней ответ, тем страшнее его последствия».

(Цитаты: журнал «Альтернативы», №1, 2013;

Относится к «О демократии и либерализме»

Правда о капиталистической демократии

Не так давно превознесение капиталистических демократий, как если бы они были венцом демократических чаяний, нашло легионы сторонников в Латинской Америке, где этот ритуал совершался с торжественностью, приличествующей куда более выдающимся достижениям человечества. Лишь сейчас, когда прошло более четверти века с начала процесса ре-демократизации Латинской Америки, пришло подходящее время для оценки её дефектов и невыполненных обещаний. Заслуживают ли капиталистические демократии так часто выражаемого им уважения? На этих страницах мы собираемся рассмотреть, что означает демократия, а затем на основе некоторых размышлени й по поводу пределов демократизации в капиталистическом обществе, продолжить исследование эффективности «реальных демократий» в Латинской Америке, пытаясь выйти за внешние проявления, мешающие обозреть их узкие рамки и ограничения.

Позвольте начать с формулы Линкольна - демократии как власти народа, волей народа и для народа. Сегодня это похоже на слова несломленного радикала, особенно в свете политической и идеологической инволюции, вызванной подъёмом неолиберализма в качестве официальной идеологии глобального капитализма. Задолго до этого демократия была отделена от самой своей сути, не говоря уже о поддержке людей. Линкольновская формула стала напоминанием опасной ностальгии по тому, что безвозвратно утеряно в прошлом. Её место заняла шумпетерианская формула, чьи плачевные последствия до сих пор отчётливо ощутимы в господствующих социальных науках. Шумпетерианский подход изображает демократию как набор правил и процедур, лишённых конкретного содержания дистрибутивной справедливости в обществе, игнорирует этическое и нормативное содержание демократии и пренебрегает идеей, что демократия должна быть важнейшим компонентом любого проекта организации «хорошего общества», а не простым средством администрирования и принятия решений.

Так Шумпетеру представлялось возможным «по-демократически» решить, пользуясь его собственным примером, нужно ли преследовать христиан, приговаривать ведьм к сожжению или уничтожать евреев. Демократия является всего лишь методом и, как любой метод, «не может быть целью в себе» . По меньшей мере, в рамках этого подхода демократия превращается в набор процедур, не зависящих от целей и ценностей и сводится к чистой модели принятия решений на подобие тех, которые Питер Друкер предлагает для управления успешным капиталистическим предприятием. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что демократия заключает в себе нечто большее.

Сверх того, парадигма Шумпетера не берёт в расчёт конкретные исторические процессы, в результате которых появились «реальные демократии». Предлагая отбросить то, что он понимает под «классической теор ией» демократии, Шумпетер создаёт по-идиотски оптимист ичную и полностью нереальную картину исторической последовательности, повлёкшей за собой установление демократии в горстке государств . Эпическая природа процесса создания демократического порядка была волнующе описана Алексисом де Токвилем, как «неизбежная революция, продвигающаяся от столетия к столетию через любые препятствия и даже сейчас, несущаяся вперёд через руины, её самой созданные» . Это утверждение, как и многие другие подобные утверждения авторов, принадлежащих к классической традиции, схватывает бурный и травматический момент, присутствующий в установление демократического порядка даже в наиболее развитых, плюралистических и толерантных обществах.

Жестокие коннотации исторического процесса образования политических демократий полностью испаряются в пустом формализ ме шумпетерианской традиции. Именно по этой причине её наследники, такие как Гильермо О’Доннел и Филиппе Шмиттер предупреждают в каноническом для «транзитологии» тексте, что:

«Одной из предпосылок такого способа понимания перехода (к демократии) является то, что политическую демократию возможно и удобно установить без насильственной мобилизации масс и впечатляющего разрыва с исторической последовательностью. Почти всегда существует опасность насилия, и очень часто начинаются протесты, забастовки и демонстрации, однако как только избирается «революционный путь» или насилие начинает повторятся с заметной периодичностью и распространятся, благоприятная перспектива политической демократии решительно низводится на нет» .

Это утверждение является столь же сильным, сколь и неверным. Есть ли такая страна, в которой завоевание демократии произошло в соответствии с выше указанными условиями? Баррингтон Мур писал, что без Славной революции в Англии, Французской революции и Гражданской войны в США (то есть событий, каждое из которых, было достаточно насильственным и кровопролитным эпизодом истории), было бы чрезвычайно сложно представить саму возможность существования демократии в этих странах . Возможно ли представить себе, что рабовладельческое общество на американском Юге или английская и французская аристократии инициируют демократические договорённости? Можно ли даже помыслить демократизацию в этих странах без радикального разрыва с прошлым? И если говорить об озабоченности наших авторов «насилием снизу», - как насчёт «насилия сверху», направленного против демократизации, систематически сопровождающееся репрессиями государства, массовыми казнями и пропажами без вести, за которые несут ответственность военизированные формирования или бригады смерти, совершение военных переворотов, не говоря уже о структурном насилии, встроенном в эти чрезвычайно несправедливые общества? Разве не пришло время спросить себя, кто является главным виновником насилия в Латинской Америке? Эксплуатируемые и угнетённые классы, забастовщики и демонстранты, или силы, желающие сохранить свои привилегии и богатство любой ценой?

«Шумпетерианская» точка зрения не только извращает сущность понятия демократии, но и задаёт нам тревожную головоломку: если демократия - это всего лишь метод организации процесса коллективного принятия решений, почему тогда подавляющее большинство человечества на протяжении почти всей известной истории находилось под властью недемократических режимов? Если демократия настолько разумна и элементарна, то почему её установление и эффективная реализация вызывали такие трудности? Почему некоторые организационные форматы такие как, например, капиталистическая компания или акционерное общество, были освоены без существенного сопротивления после утверждения капиталистического способа производства, тогда как потуги установить «демократическую форму правления» в государствах приводило к войнам, гражданским конфликтам, революциям, контрреволюциям и непрекращающимся массовым убийствам? В конце концов, если капиталистическому способу производства уже больше пятисот лет, то почему капиталистическая демократия стала таким недавним и нестабильным достижением?

Этическое выхолащивание понятия демократии в шумпетерианских теор иях и их неспособность дать отчёт о процессе создания «реальных демократий», обязывают нас к альтернативному теор етизированию.

Капиталистическая демократия или демократический капитализм?

Однако перед тем как приступить к реализации этой цели, необходимо сделать предварительные концептуальные уточнения. Действительно, если использование слова «демократия» само по себе вводит в заблуждение, будучи наполненным двусмысл енностями - демократия «чьей» волей, демократия «для кого», такие выражения как «капиталистическая демократия» или «буржуазная демократия» не менее противоречивы и неадекватн ы. Поэтому наиболее точным и строгим способом обращения к универсуму «реальных демократий» является словосочетание «демократические капитализмы». Посмотрим, почему это так.

Говорить о «демократии» без добавления прилагательного - значит не замечать огромной разницы между: а) классической греческой моделью демократии, увековеченной в знаменитой траурной речи Перикла; б) зарождающимися демократическими структурами и практиками в некоторые городах северной Италии на заре Ренессанса (которые позже были упразднены в результате клерикально-аристократической реакции); в) и различными моделями демократии, созданными в некоторых капиталистических обществах двадцатого столетия. Демократия является формой организации социальной власти в государственной сфере и неотделима от экономической и социальной структуры, на которой эта власть основывается. Различные способы организации власти - как диктаторские, так и демократические, или шесть классических форм политической власти, описанные Аристотелем в «Политике», основываются на конкретном способе производства и типе социальной структуры; поэтому любой дискурс, в котором говорится о «демократии» без дальнейших уточнений, по необходимости является очень неточным и сомнительным.

И, правда, ведь, что имеют в виду политологи, когда употребляют слово «демократия»?

Демократию, в основе которой лежит рабовладение, как в Древней Греции? Или ту демократию, которая процветала в городах, окружённых пустыней феодального крепостничества, и в которых ремесленники и рабочие (popolo minuto) боролись за то, чтобы быть чем-то большим, чем маневрирующая масса, находящаяся под властью олигархического патрициата Флоренции и Венеции? Или быть может европейские демократии до Первой мировой войны, в которых даже у мужчин не было избирательных прав, не говоря уже о женщинах? Или так называемые. «кейнсианские демократии» после Второй мировой войны, характеризующиеся тем, что Т. Х. Маршалл имел в виду под социальным гражданством?

Реагируя на сбивающую с толку двусмысл енность, также являющейся вызовом предполагаемой единообразной природе выражения «буржуазная демократия», мексиканский эссеист Энрике Краузе, автор с очевидными неолиберальными взглядами, однажды выступил со страстным оправданием «демократии без прилагательных» . Тем не менее, его увещевания оказались бесполезными. Недавний анализ литературы по проблематике, сделанный Дэвидом Колье и Стивом Левитски, обнаружил невероятную распространённость «прилагательных» (более пятисот), используемых в политологии для обозначения функционирования демократических режимов, - так что в мире таксон омических сеток больше, чем демократических режимов . Несмотря на это, забрасывание демократии прилагательными, даже если в этих целях используются «сильные» термины или понятия, нагруженные значением, такие как «капиталистический» или «социалистический», совершенно не решает главной проблемы, а только лишь даёт примитивную набедренную повязку, плохо скрывающую то, что король-то голый.

Возьмем, к примеру, словосочетание «капиталистическая демократия», которое часто используется главными представителями социологического мейнстрима, а также радикальными мыслителями. Что в действительности оно означает? Кто-то может думать, что проблема разрешается сама по себе путём добавления определителя «капиталистический» к слову «демократия», что, по крайней мере, даёт хоть какой-то намёк на более широкую постановку проблемы отношения между капитализмом и демократией, - точнее, на вопрос пределов, которые капитализм очерчивает для её развития. Тем не менее, данная точка зрения в сущности неверна, поскольку исходит из предпосылки (ошибочность которой достаточно ясна), что в политических режимах такого типа, «капиталистическая» компонента является всего лишь прилагательным, относящимся к определённым экономическим факторам, которые неким образом модифицируют и окрашивают функционирование политической структуры, являющейся по своей сущности демократической. В действительности словосочетание «капиталистическая демократия» напоминает «гегелевское переворачивание с ног на голову» действительных отношений между экономикой, гражданским обществом и политической сферой, похожее на скрытую апологию капиталистического общества. Всё обстоит именно так, потому, что в данной формулировке демократия представлена как сущностная основа современного общества, что изо дня в день повторяется бесчисленным множеством лидеров «свободного мира», такими как Джордж У. Буш, Хосе М. Аснар, Тони Блэр и др., называющими себя представителями своих «демократических обществ».

Таким образом, демократия определяется приходящей и «зависящей от обстоятельств» чертой - одним лишь капиталистическим способом производства! Капитализм поэтому предусмотрительно уходит за политическую кулисы, оставаясь невидимым в качестве структурного основания современного общества. Как однажды заметил Бертольд Брехт, капитализм - это джентльмен, который хочет остаться неназванным. Но можно сказать даже больше. Как утверждал мексиканский философ Карлос Перейра, словосочетание «буржуазная демократия» - это «монструозная концепция», поскольку оно «скрывает важнейшее обстоятельство современной истории: демократию завоевали и сохранили, в разных регионах мира в большей или меньшей степени, вопреки буржуазии» .

В вышеупомянутом использовании прилагательных заложена двойная трудность. Во-первых, буржуазии необоснованно приписывается такое историческое достижение как демократия, которое является результатом многовековой борьбы народных классов против сначала аристократии и монархии, а затем против господства капиталистов, изо всех сил пытавшихся предотвратить или задержать развитие демократии, используя все возможные средства, начиная от лжи и манипуляций, заканчивая тотальным террором, «подытоженным» нацистскими государствами. Во-вторых, если выражение «буржуазная демократия» принимается по умолчанию, то сущностно-«буржуазное» в демократии становится случайным и зависящим от обстоятельств фактом - дополнением к овеществлённой сущности, называемой демократией.

Итак, как же правильно концептуализировать понятие демократии? Конечно, этот вопрос не лежит в плоскости выбора между прилагательными или отказа от неогегельянской инверсии. Здесь имеется в виду, что в отличие от термина «буржуазная демократия», такое выражение как «демократический капитализм» раскрывает истинное значение демократии, подчёркивая тот факт, что её структурные характеристики и определяющие аспекты - «свободные» и периодические выборы, индивидуальные права и свободы и тому подобное, хотя и важны - в своей основе не более, чем политические формы, чьё функционирование и специфическая эффективность, не могут нейтрализовать, тем более растворить, внутреннюю безнадёжно антидемократическую структуру капиталистического общества .

Его структура основывается на системе социальных отношений перманентного воспроизводства рабочей силы, продаваемой на рынке как товар для гарантирования выживания самих рабочих и ставит непреодолимые барьеры на пути развития демократии. «Рабство» наёмного работника, выходящего на рынок в поиске капиталиста, который может посчитать выгодным для себя купить его труд, или же в противном случае обречённость на жалкое существование в качестве мелкого торговца и уборщика мусора в трущобах, оставляет подавляющее большинство мирового населения, и не только в Латинской Америке, в ситуации структурной неполноценности и неравенства.

В то время как маленькая часть общества - капиталисты, крепко обосновались в положении непререкаемого господства и используют всяческие привилегии, подобные явления несовместимы с полноценным развитием демократического потенциал а общества.

Результат - фактическая диктатура капиталистов, в какой бы политической оболочке она не выражалась: в демократии эта диктатура к тому же скрывается от глаз общественности. Таким образом, имеется на лицо устойчивая несовместимость между капитализмом как экономической и социальной формой, основывающейся на структурном неравенстве, отделяющего капиталиста и рабочего, и демократией, каковой она полагается в рамках классической традиции политической теор ии, не только в её формальных и процедурных аспектах, а как условие равенства. Именно по этой причине Эллен Мейксинс Вуд совершенно права, когда в своём превосходном эссе, изобилующим богатыми теор етическими предположениями, задаёт вопрос: сможет ли капитализм пережить полное расширение демократии, понятой во всей её существенности, а не процессуальности? . Понятно, что ответ на этот вопрос является отрицательным.

Изложение сущностной концепции демократии

Всеобъемлющая и сущностная концепция демократии должна сразу же поставить на повестку дня проблему отношения между социализмом и демократией. С нашей стороны было бы авантюрным ставить эту проблему на обсуждение в рамках этой статьи. Сейчас достаточно будет вспомнить проницательные размышлени я Розы Люксембург об этом предмете и в особенности её демократическую формулу - «не может быть социализма без демократии и не может быть демократии без социализма» .

Люксембург настаивает на ценности демократического капитализма, но при этом не отбрасывает социалистический проект. Одновременно с этим она указывает на несправедливую природу обществ демократического капитализма. Её мышлени е избегает ловушки как вульгарного марксизма, (который в своём отрицании демократического капитализма доходит до презрительного отношения к идее демократии вообще и оправдания политического деспотизма), «пост-марксизма», а также разнообразных течений неолиберального толка, которые мист ифицируют демократический капитализм вплоть до рассмотрении его в качестве парадигмы «демократии» без каких-либо определений.

Принимая в расчёт эти рассуждения, нам кажется, что в рамках теор етизирования, направленного на преодоление шумпетерианского формализ ма и «процедурализма», демократия должна рассматриваться как синтез трёх неотделимых измерений, слитых в единую формулу:

а) Демократия предполагает наличие социальной формации, которая характеризуется экономическим, социальным и юридическим равенством и относительно высоким, хотя и исторически переменным, уровнем материального благосостоянии, способствующим полноценному развитию индивидуальных возможностей и потребностей, а также бесконечного разнообразия проявлений социальной жизни. Таким образом, демократия не может процветать среди общей бедности и нужды, то есть в обществах, характеризующихся глубоким неравенством в распределении собственности, доходов и богатства. Такая ущербная демократия предполагает существование социальной структуры такого типа, которая может быть найдена исключительно в капиталистических обществах. Несмотря на все официальные заверения в обратном, капиталистические общества не являются эгалитарными. Эгалитаризм - это идеология, а классовая поляризация - реальность капиталистического мира. Политическая демократия не может утвердиться и процветать в обществе с антидемократической структурой.

б) Демократия также предполагает эффективное использование населением своих свобод. Но свобода - это не только «формальное право» подобное тем, которые инкорпорированы в многочисленные латиноамериканские конституции, а в практической жизни фактически не реализовываются. Демократия, которая не гарантирует полное использование прав, которые она юридически предусматриваются, превращается в фарс, как много лет назад сказал Ф. Э. Кардозо . Свобода подразумевает возможность выбора между реальными альтернативами. «Свободные выборы» в Латинской Америке ограничиваются решением вопроса, какой представитель того же самого политического истеблишмента, рекрутированный, финансируемый или кооптированный господствующими классами, будет ответственным за управлением страной . Что это за свобода, которая обрекает людей на безграмотность, жизнь в жалких лачугах, на смерть в молодости из-за недостатка медицинской помощи, отсутствие достойной работы и минимального уровня социальной защиты в старости? Свободны ли миллионы безработных в Латинской Америке, когда у них нет даже нескольких долларов, необходимых для того, чтобы уехать из дому в поисках работы, любой работы?

Хотя равенство и свобода необходимы, сами по себе они не являются достаточным условием существования демократического государства. Должно выполняться третье условие:

в) Присутствие комплексного набора институтов, ясных и прозрачных правил игры, делающих возможным гарантирование народного суверенитета, преодоление ограничений так называемой «представительской» демократии и наделение граждан юридическими и институциональными средствами обеспечения руководящей роли народных классов в формировании общей воли. Некоторые исследователи утверждают, что одной из важнейших характеристик демократического государства является «относительно неопределённый» характер результатов политического процесса, а именно, неопределённость результатов выборов . Тем не менее, следует предостеречь об опасности переоценки реальной степени «демократической неопределённости» в современных демократических капитализмах. В действительности в них присутствует небольшая степень неопределённости, поскольку даже в наиболее развитых демократических режимах, самые стратегически важные партии в политической жизни играются «мечеными картами», которые последовательно защищают интересы правящих классов.

Мы повторяем: не все партии, но наиболее важные как на электоральном уровне, так и на уровне принятия решения, играются с достаточной гарантией того, что результаты будут полностью предсказуемыми и приемлемыми для господствующих классов. Это в частности относится к Соединённым Штатам, где важнейшие политические решения и позиции двух конкурирующих партий практически идентичны, отличаясь только лишь в нескольких второстепенных вопросах, не угрожающих власти капитала. Поэтому неудивительно, что ни в одной капиталистической стране, государство никогда не объявило референдум по вопросу того, на основе чего должна быть организована экономика: частной собственности, народной экономики или государственных корпораций; или, например, в Латинской Америке, чтобы решить, что делать с внешним долгом, либерализацией экономики, финансовым дерегулированием или приватизацией.

Другими словами, неопределённость есть, но только в чрезвычайно узких, незначительных рамках. Выборы - да, но при использовании всех видов ресурсов, законных или незаконных, для манипулирования голосованием во избежание того, что люди «ошибутся» и выберут партию, не отвечающую интересам правящего класса. Дело не только в том, что политические игры играются «мечеными картами», но и в том, что другие вообще не играются, а победители всегда одни и те же.

Подводя итог, следует сказать, что присутствие чётких и безошибочных правил игры, гарантирующих народный суверенитет, является «политическим и институциональным» условием демократии. Но опять таки, это является необходимым, но не достаточным условием, поскольку сущностная и всеобъемлющая демократия не может существовать долгое время даже в качестве политического режима, если её корни глубоко погружены в общественную структуру, характеризующуюся социальными отношениями, институтами и идеологиями антагонистичными и враждебными её духу. «Обсуждать демократию без учёта экономики, в которой она функционирует», - как однажды заметил Адам Пшеворский, «это операция достойная страуса» .

К сожалению, современная социальная наука становится всё больше и больше населённой страусами. В реальности даже самые развитые демократические капитализмы едва ли выполняют некоторые из этих требований: их институциональные противоречия хорошо известны, их тенденция порождать возрастающее неравенство и социальное исключение является очевидной, а эффективная реализация прав и свобод распределена чрезвычайно неравным образом среди различных слоёв населения. Роза Люксембург была права в том, что не может быть демократии без социализма. Мы не можем надеется на построение демократического политического порядка не ведя одновременно борьбу против капитализма.

Латиноамериканский демократический опыт

Давайте представим себе, что Аристотель снова жив и у нас есть шанс попросить его посмотреть на современную политическую ситуацию в Латинской Америке и вынести суждение по поводу природы преобладающих политических режимов. Безусловно, его вывод был бы таким, что наши капиталистические «демократии» не являются демократическими. Следуя его классической типологии политических режимов, он безусловно классифицировал их как «олигархии» или «плутократии», то есть, правление богатых, реализуемое кем-то, кто необязательно сам богат, однако правит за богатых. Обращая взор на наш политический ландшафт, можно сказать, что наши фальшивые демократии являются правлением рынков, по воле рынков и для рынков, в которых недостаёт всех трёх условий обозначенных выше.

Поэтому-то, после более чем двух десятилетий «демократизации», достижения латиноамериканских демократических капитализмов, честно скажем, разочаровывают. Наши общества являются более несправедливыми и неравными, чем раньше, а наши народы отнюдь не свободны, а порабощены голодом, безработицей и безграмотностью. Если на протяжении нескольких десятилетий после 1945 года латиноамериканские общества испытали умеренный прогресс в направлении социального равенства, и если в тот же период разнообразные политические режимы, начиная различными вариантами популизма, заканчивая многочисленными вариациями «десарольизма», сумели заложить основы политики, которая в некоторых странах, была чрезвычайно «включающей» и подразумевала социальное и политическое освобождение больших слоёв населения, традиционно лишенное каких-либо прав, то период, начавшийся с исчерпания кейнсианской модели развития и долгового кризиса, привёл к совершенно противоположным результатам. В этой новой фазе, отмеченной решительным примирением наших стран с неумолимыми императивами глобализированных рынков, старые права, такие как право на медицинское обеспечение, образование, жильё, социальную безопасность, были безжалостно «коммодифицированы» и превращены в недосягаемые блага рынка, что обрекло огромные массы населения на жалкое существование. Непрочные сети социальной солидарности были разрушены, инициирована социальная фрагментация и маргинализация, вызванная ортодоксальной экономической политикой и не сдерживаемым индивидуализмом, продвигаемым как «хозяевами рынка», так и политическим классом, правящим от их имени.

Более того, коллективные акторы и социальные силы, которые в прошлом выражали и служили каналом распространения интересов народных классов - профсоюзы, левые партии, народные организации всех видов - преследовались жестокими тираниями: их лидеров бросали в тюрьмы, убивали и похищали. В результате эти народные организации были обескровлены и ослаблены, или просто-напросто ликвидированы. Таким образом, граждане латиноамериканских демократий оказались в ловушке парадоксальной ситуации: в то время как в идеологической сфере новых демократических капитализмов, предусматривался народный суверенитет и широкий спектр гарантируемых конституцией прав, на грешной земле рынка и гражданского общества, люди педантично лишались этих прав широким процессом социальной и экономической реставрации, исключившим их из числа претендентов на пользование плодами экономического прогресса и превратившим демократию в пустой симулякр.

Результатом демократического процесса в Латинской Америке, приобретшим такую форму, стало драматическое ослабевание демократического импульса. Вместо того чтобы помочь консолидировать наши новорожденные демократии, неолиберальная политика подорвала их; последствия этого ясно очевидны сегодня. Демократия превратилась в «пустую оболочку», о которой так часто говорил Нельсон Мандела, в которой безответственные и коррумпированные политики управляют страной с полным безразличием к всеобщему благу. То, что дело обстоит именно таким образом, подтверждается огромными масштабами народного недоверия к политикам, партиям и законодательной власти, - феномен, который наблюдается с разной степенью интенсивности, в любой стране Латинской Америки. Недавние эмпирическ ие исследования дают интересную информацию по этому поводу.

Доклад ПРООН по латиноамериканской демократии

Доклад ПРООН «Демократия в Латинской Америке: на пути к гражданской демократии» является наиболее важным и полным сравнительным анализом демократических капитализмов, когда-либо проводимым в Латинской Америке . Однако, несмотря на внушительные усилия, которые требовались для его реализации, серьёзные недостатки, встроенные в его теор етический аппарат и его методолог ию не способствовали созданию полностью реалистического описания ситуации с демократическим развитием в регионе. Неизлечимые проблемы «политического» редукционизма очевидны с самого начала этого толстого тома. Так, доклад начинается с определения демократии как «не только лишь политической системы, но также системы управления, которая обеспечивает широкое общественное участие, посредством чего создаётся благоприятная среда для того, чтобы общества были включены в процесс принятия решений, влияющих на их развитие» . Итак, демократия является политическим явлением, имеющим отношения к избирателям, гражданам и видам правления в превосходной изоляции от всей остальной социальной жизни. Проект исследования с таким стартовым пунктом (и обозначенными то там, то здесь случайными, но всё же чрезвычайно важными ссылками на вклад Freedom House и Heritage Foundation в исследование современных демократий) не может зайти достаточно далеко, неважно, как много исследователей участвуют в нём и сколько денег заложено в бюджет.

Неудивительно, что в докладе далее говорится, что хотя «140 стран в мире сегодня являются демократическими режимами» - факт, который рассматривается как крупное достижение - «только лишь в 82 из них установлена полная демократия» . Это крупное преувеличение (ни дать, ни взять 82 полных демократий!) смягчается тем, что авторы предупреждают читателя, что авторитарные и антидемократические практики всё ещё существуют в демократически избранных правительствах, и дают убедительный перечень таких государств. Тем не менее, это не сдерживает их от утверждения, что 18 латиноамериканских стран, включённых в доклад «выполняют базовые требования к демократическим режимам; среди них только три были демократическими режимами 25 лет назад» .

Можно быть уверенным, что доклад не приминает упомянуть, что хотя «люди в Латинской Америке пользуются политическими правами, они стоят перед лицом высокого уровня бедности и самого высокого уровня неравенства во всём мире». Это противоречие подвигло авторов доклада на заключение, пусть и немного загадочное, что «между углублением демократии и экономикой есть несколько противоречий». Таким образом, хотя доклад приветствует главные достижения демократии в Латинской Америке, он не указывает на бедность и неравенство как их основные дефекты. Кроме того, этот доклад призывает к реализации политики, «которая расширяет демократию и в которой граждане являются полноценными участниками демократического процесса». Полное участие граждан подразумевает наличие свободного доступа к гражданским, социальным, экономическим и культур ным правам и формирование из них неделимого и взаимосвязанного целого» . К сожалению, авторы доклада останавливаются перед вопросом, почему этот полный перечень прав, предоставляемых на бумаге всеми капиталистическими государствами, на практике остаётся пустым звуком во всех неолиберальных обществах. И почему доступ к этим правам в любом случае всегда ограничивался в условиях капиталистических обществ? Почему это происходит: из-за случайного стечения обстоятельств или из-за системных классовых факторов?

В докладе нет ответов на эти вопросы, потому что природа противоречий между капитализмом и демократией не исследуется. На 284 страницах английской версии доклада слова «капитализм», «капиталистический» встречаются всего лишь 12 раз. Первое упоминание встречается только на 51 странице, причём, что удивительно, в цитате такого неприметного теор етика капитализма как Джордж Сорос; в действительности девять из двенадцати упоминаний встречаются в цитатах или в библиографических сносках доклада. Всего лишь три упоминания находится непосредственно в самом тексте. Конечно, это нежелание говорить о капитализме приводит к невосполнимым теор етическим потерям доклада. Как можно говорить о демократии в современном мире, если при этом нет желания даже упоминать слово капитализм? Как тогда понять признаваемые в докладе противоречия между «углублением демократии и экономикой»? Какие черты экономики необходимо винить за это? Её технологическую базу, её природные возможности, размер рынков, индустриальную структуру или что-нибудь ещё?

Проблема не в «экономике», а «капиталистической экономике» и её определяющей черте: извлечении и частном присвоении прибавочной стоимости и неминуемой социальной поляризации, которая из этого проистекает. Противоречия существуют не между двумя метафизическими сущностями «демократии» и «экономики», а между двумя конкретными историческими продуктами: демократическими ожиданиями масс и железными законами капиталистического накопления, и эти противоречия существуют и воспроизводятся, поскольку капиталистическое накопление не предоставляет пространства для воплощения демократических ожиданий в иной форме, чем девальвированные «либеральные демократии», преобладающие в мире. Тот, кто не хочет говорить о капитализме, должен воздержаться от разговоров о демократии.

Народные представления о демократии

Одним из важнейших компонентов доклада ПРООН является сравнительный обзор общественного мнения, проведённый Latinobarómetro по выборке из 18, 643 граждан в 18 государствах региона. В целом, его результаты можно подытожить таким образом:

Положительное отношение граждан к демократии находится на относительно низком уровне.
Большая часть латиноамериканцев считают, что развитие важнее демократии и отказались бы от своей поддержки демократического правительства, если бы оно оказалось неспособным решить их экономические проблемы.
«Недемократы» в целом принадлежат к наименее образованным группам, чья социализация главным образом произошла во времена авторитаризма и, которые не рассчитывают на социальную мобильность и питают глубокое недоверие к демократическим институтам и политикам; кроме того,
Несмотря на то, что «демократы» присутствуют в разных социальных группах, граждане в странах с низким уровнем неравенства более склонны к поддержке демократии. Однако же, они, как правило, не участвуют в демократическом процессе через политические организации .

Эти данные совсем неудивительны. Напротив, они говорят о высокой степени политической сознательности и рациональности большинства латиноамериканцев и об их точной оценке дефектов и невыполненных обещаний так называемых «демократических» правительств. Давайте продолжим анализ в выбранном направлении и посмотрим на более свежие данные, полученные Latinobarómetro в его обзоре международного общественного мнения, проведенном в 2004 году . Как и ожидалось, эмпирическ ие результаты говорят о высоком уровне неудовлетворённости деятельностью демократических правительств в соответствующих странах: в то время как в 1997 году 41% опрошенных на региональном уровне выразили свою поддержку демократии, в 2001 году эта цифра сократилась до 25% и вновь поднялась лишь до 29% в 2004 году. Таким образом, за период с 1997 по 2004 годами можно наблюдать 12-процентное снижение уровня удовлетворённости демократией в Латинской Америке. Значение этих данных усиливается тем фактом, что уже начальный пункт сравнения не внушал оптимизма, поскольку даже в 1997 году почти 60% опрошенных не были удовлетворены демократией. Только в трёх странах замечалось отклонения от этой тенденции: Венесуэле, которая по иронии судьбы является любимой целью «демократических» крестовых походов Белого дома - в ней процент людей, выразивших свою удовлетворённость демократическим режимов увеличился на 7 пунктов; и в Бразилии и Чили, где поддержка выросла на 5 % и 3% соответственно. В Мексике и Никарагуа, правительства которых чётко ассоциировались с Соединёнными Штатами и являлись преданными последователями «вашингтонского консенсуса», произошло наибольшее снижение показателей поддержки демократии, снизившиеся приблизительно на 30%.

Давайте посмотрим на вещи под другим углом зрения. В 1997 году было лишь две страны, в которых более половины населения выражали свою удовлетворённость функционированием демократии. Этот довольно-таки скромный показатель народной поддержки удалось достичь в Коста-Рике (68%) и Уругвае (64%). Однако в 2004 году ни в одной стране не было показателя поддержки, превышающего 50%: в Коста-Рике этот показатель опустился до 48%, а в Уругвае - до 45%. В Мексике при президенте Фоксе, когда левая интеллигенция лелеяла радужные мечты о том, что победа ПНД (Партии национального действия) откроет возможность для быстрой «смены режима», который принесёт с собой полноценную политическую демократию, только лишь 17% опрошенных разделяли такие же радужные ожидания в 2004 году. Чили при Лагосе в свою очередь является смущающим парадоксом для конвенциональной теор ии демократии. Страна, которая считается моделью удачного демократического транзита, взятый за образец после также высоко оцененного испанского пост-франкистского транзита, обнаруживает большую долю неблагодарных граждан, не убеждённых аплодисментами социологов и успокаивающими заверениями, раздающимися от международных финансовых институтов. Таким образом, в 1997 году всего 37 % чилийцев выразили своё удовлетворение демократическим, рациональным и ответственным «лево-центристским» правительством периода Консертасьон . После неожиданного снижения показателя до 23% в 2001 году, вызванного угрозой надвигающегося экономического спада, он поднялся до 40% в 2004 году, что является значительным увеличением. Тем не менее, эту цифру на вряд ли можно считать здоровой.

В Бразилии при президентстве Фернандо Э. Кардозо - главного латиноамериканского теор етика демократии, уровень поддержки демократии среди граждан колебался в диапазоне 20-27% на протяжении его двух президентских сроков, чем на вряд ли можно гордится.

После двух лет правления Лулы процент удовлетворённых граждан оставался стабильным на уровне примерно 28%. В Аргентине в 1998 году, когда опьяняющий туман так называемого «экономического чуда» (провозглашённого на весь мир тогдашним директором МВФ Мишелем Камдессю) всё ещё мешал обычным людям увидеть надвигающуюся катастрофу, уровень поддержки демократии достигнул рекордных 49%. К 2001 году, когда кризису уже было три года, а худшее ещё было впереди, этот показатель упал до 20%, а в 2002 добрался рекордного минимума 8% после конфискации текущих счетов и депозитов граждан и массовых уличных демонстраций, которые заставили подать в отставку «левоцентристское» правительство де ла Руа. Если учесть разочарование деятельностью латиноамериканских демократических правительств, неудивительно, что поддержка идеи демократического правления, если сравнивать её с удовлетворённостью его конкретным функционированием, также снизилась в период между 1997 и 2004 годам. Тогда как в 1997 году 62% утверждали, что демократии следует отдать предпочтение перед любым другим политическим режимом, к 2004 году эта цифра снизилась до 53%. А в ответ на другой вопрос, не меньше 55% опрошенных сказали, что они готовы принять недемократическое правительство, если оно окажется способным разрешить экономические проблемы, отрицательно влияющие на страну.

В этих рамках спадающей демократической легитимности, вызванной удручающей эффективностью якобы демократических правительств, следует указать на выдающееся исключение: Венесуэлу, где поддержка демократического режима выросла с 64 до 74% в период с 1997 и 2004 годами. Что касается поддержки демократического режима, эта страна лидирует среди всех стран Латинской Америки, тем самым представляя собой другой удручающий парадокс для конвенциональных теор етиков демократизации: каким образом Венесуэла постоянно выделяемая из числа других стран Вашингтоном за предполагаемую слабость демократических институтов, нелегитимный характер правительства Чавеса и другие подобные недочёты, показывает самый высокий уровень поддержки демократии в регионе?

Мы попытаемся ответить на этот вопрос ниже. Но если подводить итоги, совершенно ясно, что крушение иллюзий демократии, которое наблюдается во всём регионе, невозможно отнести к отличительной авторитарной особенности общества, которым нравятся каудильизм и личный деспотизм разных сортов. Это рациональный ответ на политическим режим, который в историческом опыте Латинской Америки, ясно доказал, что его больше интересует благосостояние богатых и влиятельных, а не судьба бедных и угнетённых. Когда у тех же людей спросили, удовлетворены ли они функционированием рыночной экономики, только лишь 19% ответили утвердительно, и ни в одной стране региона рыночная экономика не была поддержана большинством населения.

Очень малое число латиноамериканских правительств, конечно, интересуются причинами этого, не говоря уже о их желании инициировать публичное обсуждение этого вопроса. Подобным образом они не заинтересованы в объявлении референдума по вопросу того, нужно ли сохранять такой непопулярный экономический режим в противовес мнению подавляющего большинства тех, кто, как считается, является сувереном демократического государства. Такое решение было бы единственным демократическим, но наши «демократические» правительства и не думают о том, чтобы поощрять такие опасные инициативы.

Где уровень удовлетворения рыночной экономикой выше - не случайно в Чили, которая была тщательно обработана неолиберальным вирусом - эта цифра едва достигает отметки 36% национальной выборки, что всё равно меньше процента тех, кто поддерживает альтернативу. До тех пор пока латиноамериканские демократии будут иметь своей ключевой целью гарантирование «управляемости» политической системой, то есть, возможность управлять ею в соответствие с предпочтениями рынка, не следует удивляться подобным результатам. Разочарование рыночной экономикой ранее или позднее распространится по всем демократическим режимам. Эта точка зрения была подытожена распространённым народным мнением, что правители не следуют своим электоральным обещаниям, поскольку они либо врут, чтобы выиграть на выборах или потому что «система» не позволяет им реализовать обещанное.

Но общественность только начинает понимать то, что будущие власть предержащие уже давно знают. На вопрос, кто реально пользуется властью в Латинской Америке, опрос проведённый среди 231 лидеров региона (среди них несколько бывших президентов, министров, высокопоставленных чиновников, корпоративных директоров и т.д.) 80% опрошенных указали на большой бизнес и финансовый сектор, в то время как 65% указали на прессу и крупные СМИ. В сравнении - только лишь 36% указали на фигуру президента как кого-то, кто имеет возможность пользоваться реальной властью, тогда как 23 % респондентов сказали, что американские посольства являются главными обладателями властью в местных делах . В связи с этим давайте перейдём к исследованию реальной структуры власти в Латинской Америке.

Свободные выборы?

Конвенциональная социология утверждает, что «свободные выборы» являются главной составляющей демократии. Доклад ПРООН определяет такие выборы «свободными», в которых электорату предлагается возможность выборы, неограниченная юридическими правилами или ограничениями, действующими «как вопрос практической силы» .

В том же русле в докладе консервативного мозгового центра Freedom House под названием «Свобода в мире» за 2003 г. утверждается, что выборы могут считаться свободными, когда «избиратели имеют возможность свободно избирать авторитетных лидеров из конкурирующих групп и индивидов, которые не назначены правительством; избиратели имеют доступ к информации про кандидатов и их политические программы; могут голосовать без давления власти; а кандидаты и их штабы не подвергаются запугиванию» .

С этими двумя определениями есть некоторые проблемы. Начнём с того, что составляет «вопрос практической силы»? Для авторов доклада ПРООН это навязывание определённых ограничений на политическое участие партий в избирательном процессе. Этот аргумент происходит из классической либерально установки, относящейся к негативной теор ии свободы в соответствие с которой, свобода существует только в той степени, в которой отсутствуют ограничения со стороны правительства. В идеологической системе, на основе которой развивается либеральная теор ия, существуют две отделённые друг от друга социальные сферы: одна составляет гражданское общество и рынки и является источником свободы, а другая, олицетворяемая государством, является прибежищем принуждения и ограничений. Таким образом, «силовые» ограничения свободной воли граждан могут исходить только лишь от государства. Из этого следует, что примерами «силовых» ограничений также являются законодательный запрет Перонистской партии в Аргентине, Партии АПРА (Американский Народно-Революционный Альянс) в Перу и запрещение коммунистических партий во всём регионе начиная с середины 1940-х годов, заканчивая началом 1980-х годов. Тем не менее, приведенное выше теор етизирование остаётся слепым в отношении других эффективных и смертельных ограничений, исходящих от власти рынка в форме экономического шантажа, инвестиционных страйков, угроз бегства капитала и так далее, которые даже не упоминаются в докладе, хотя они решительно ограничивают пространство для принятия решений обычными людьми. Эти ограничения и условия не истолковываются как «силовые» преграды, навязываемые электорату, а рассматриваются как здоровое проявление плюрализма и свободы.

Давайте посмотрим на конкретный пример: маленькая страна Сальвадор, где почти треть населения была вынуждена эмигрировать из-за десятилетий гражданской войны и экономической стагнации. В результате Сальвадор очень сильно зависит от денежных переводов эмигрантов и от зарубежных инвестиций, главным образом из Соединённых Штатов. За несколько месяцев до последних президентских выборов 2004 года крупные американские фирмы, действующие в Эль Сальвадоре объявили, что они уже приготовили планы быстрого выведения инвестиций и увольнения работников в случае победы главного кандидата из Фронта национального освобождения им. Фарабундо Марти. Это заявление вызвало настоящий хаос в и так неспокойном сальвадорском обществе, который усилился после заявления официального представителя американского правительства, сказавшего, что в случае избрания представителя данной партии Белый дом вмешается для защиты корпоративных интересов и наложит эмбарго на денежные переводы из США в Сальвадор. Для кардинального изменения электоральных предпочтений граждан хватило каких-то двух недель: кандидат от ФНО им. Ф. Марти был оттеснён на второе место и получил значительно меньшее количество голосов, чем кандидат, поддерживаемый элитой.

После подобных заявлений он оказался единственным человеком, способным предотвратить хаос, который мог последовать за победой «неправильного» кандидата.

Конечно, все эти «маленькие» эпизоды не беспокоят самоуверенность конвенциальной политической науки и не служат поводом к исключению Сальвадора из списка «свободных стран», составляемого Freedom House.

Кроме того, говоря «свободные выборы», мы должны подразумевать наличие реальных альтернатив для электората, что надо понимать как варианты политики, предлагаемые населению. Довольно распространённая формула, взятая на вооружение так называемыми левоцентристскими партиями, это «чередование без альтернатив» , означающая спокойную преемственность правительств, возглавляемых различными личностями или политическими силами, которые, однако, не пытаются реализовывать какую-либо альтернативную политику, на которую навесили бы ярлык безответственной политической авантюры, ведущей в нежелательном постнеолиберальном направлении.

Бывший бразильский президент Фернандо Э. Кардозо говорил, что «в условиях глобализации нет альтернатив, за рамками глобализации нет спасения». В таком случае свободные выборы практически ничего не значат.

В условиях «североамериканизации» латиноамериканской политики, уже отличимой как в формате, так и в пустоте избирательных кампаний, партийное соревнование начало сводиться к чему-то на подобие конкурса красоты или рекламы зубной пасты, где «имиджи» кандидатов намного важнее, чем их идеи. С другой стороны, навязчивая идея партий занимать предполагаемый «центр» идеологического спектра и господство медиаполитики с её крикливыми и бессвязными речами вместе рекламными стилем проведения избирательных кампаний, усилило недоверие масс, а вместе с ним безразличие и апатию, уже успевших развиться в результате рыночной логики общества. Это явления давно уже типично для общественной жизни Соединённых Штатов и можно сказать, является результатом сознательного проекта «отцов основателей», которые часто выдвигали аргументы о необходимости ограничения или предотвращения слишком большого участия «низших классов» в решении общественных вопросов.

Однако же в Латинской Америке существуют и другие проблемы с электоральной свободой, имеющие отношения к власти лиц, избранными людьми на президентский пост. Выбирает ли демократический суверен людей, наделённых эффективными полномочиями для управления? Возьмём пример Гондураса, постоянно относимый к демократиям согласно критериям Freedom House, господствующим в социальных науках. Историк Рамон Окель колко заметил, что в середине 1980-х годов значение президентских выборов в независимости от присутствия фальсификаций, является относительным. Решения, влияющие на Гондурас вначале принимаются в Вашингтоне, затем в панамском штабе американского военного командования (Южное командование), потом на американской военной базе в Пальмерола, что в Гондурасе, сразу после этого в американском посольстве в Тегусигальпе, далее на очереди главнокомандующий вооружёнными силами Гондураса и только потом президент республики. Таким образом, получается, что граждане Гондураса голосуют за должностное лицо, которое стоит на шестой ступени лестницы принятия решений. Функции президента ограничиваются «усмирением бедности» и получением американских займов .

Является ли случай с Гондурасом 1980-х годов чем-то особенным? Совсем нет. Поставьте на место Гондураса любую сегодняшнюю латиноамериканскую страну за исключением Кубы и Венесуэлы и вы получите приблизительно ту же самую картину. В некоторых случаях, как например, в Колумбии или на Гаити, как экстремальном случае, внутренние конфликты дают военным исключительную роль в процессе принятия решений, тем самым ещё ниже опуская важность президентства. Такой же была ситуация на протяжении 1970-х и1980-х годов во время апогея партизанских войн в Никарагуа, Сальвадоре и Гватемале; во всех этих странах правили демократически избранные президенты. Для стран, не представляющих военной угрозы для интересов Соединённых Штатов, главная роль отводится Казначейству США и МВФ, а латиноамериканский президент в таком случае может подняться на одну, максимум две ступеньки в лестнице принятия решений.

Например, решения заключить договор о Зоне свободно торговли Центральной Америке, в который вошли центральноамериканские государства, Доминиканская республика и Соединённые Штаты, прежде всего было утверждено в Соединённых Штатах господствующим имперским классом и его подчинёнными союзниками на периферии. Затем это решение было конвертировано в контролируемую политику при постоянном надзоре Вашингтона, то есть американского государства: главным образом Белого дома, американского казначейства, Государственного департамента и Пентагона . Только после этого оно направляется в международные финансовые институты - эти «сторожевые псы» международного капитализма со всей своей атрибутикой «условий» и экспертных миссий с их «мягким» репертуаром вымогательств для обеспечения выполнения своих обязательств зависимыми государствам. На современном этапе американские посольства в столицах имперских провинций, финансовая пресса и местные экономист ы, заполонившие СМИ, играют значительную роль в проталкивании неолиберальной политики, восхваляемой как единственный разумный и осмысл енный способ действий при полном пренебрежении к другим альтернативам, на которые наклеиваются ярлыки «социалистический», «популистский» и «безответственный». Далее, процесс принятия решений доходит до четвёртой ступеньки: министерств экономики и президентов центральных банков (чья «независимость» активно поощрялась вашингтонским консенсусом на протяжении последних десятилетий), в которых председатели и их советники обычно являются экономист ами, обученными на ультраконсервативных факультетах экономики американских университетов и, которые обязаны своей профессиональной карьере своей преданности большим фирмам и международным финансовым институтам, в которых они также время от времени работают. Эти учреждения затем передают принятые решения якобы «первому должностному лицу» - президенту, чья роль сводится к визированию решений, принятых не им и таким способом, который даже отдалённым образом не напоминает демократический процесс. Таким образом, наша восхваляемая демократия на самом деле является всего-навсего особой политической и административной договорённостью, в рамках которой граждане избирают должностное лицо, которое, что касается важных решений, находится в лучшем случае на пятой ступени цепи принятия решений. Если рассматриваемая страна изрешечена гражданскими распрями и партизанской войной, как, например Колумбия, другие полностью антидемократические военные элементы (такие как Южное командование, американские базы и местные вооруженные силы) вмешиваются в её внутренние дела и ещё больше сокращают полномочия президента.

Безусловно, имеются некоторые незначительные вариации этой общей модели экономического принятия решений. В основном три фактора влияют на эти вариации:

1. Относительная сила и устойчивость периферийного государства, а также сила рабочего класса и народных организаций. Там где процесс разложения и разрушения государства не зашёл слишком далеко, и там, где народные организации способны сопротивляться неолиберальной агрессии, решения принятые наверху не всегда могут быть реализованы.

2. Интересы местной буржуазии - в той мере, в которой они вступают в конфликт с интересами международной капиталистической коалиции. Там, где местная буржуазия ещё жива (не национальная буржуазия в классическом смысл е - ее уже давно нет в Латинской Америке) и имеет серьёзные интересы внутри страны и возможность их политического выражения - тогда решения, реализуемые в форме показанной выше модели, встречают на своём пути существенные препятствия, в особенности это касается современной Бразилии.

3. Природа принимаемых решений. Например, насильственная имплементация вашингтонского консенсуса в странах третьего мира было совместным решением лобби, включающего Уолл-Стрит, Давос и Большую Семёрку, или, что тоже самое - международного правящего класса и его политического представительства в государствах капиталистического центра. В вопросах, касающихся западного полушария, роль европейских и японских членов имперской триады намного меньше и все проблемы по большему счёту решаются американским правящим классом. Более того, некоторые второстепенные решения, которые не влияют на общее движение капиталистического накопления, практически полностью принимаются местными властями.

Обобщая: демократически избранные президенты Латинской Америки сохраняют за собой небольшое число функций, не считая «усмирения бедности». Общеизвестно, что эта важная функция включает в себя с одной стороны, мольбу о бесконечных займах для выплаты возрастающего внешнего долга, и, с другой стороны, «сдерживание толпы», говоря словами Ноама Хомского; то есть управление идеологическим и репрессивным аппаратом государства для обеспечения подчинения большинства и гарантирование развитие капиталистической эксплуатации в предсказуемом русле. Для того чтобы выполнять эту роль, рабочая сила должна быть пространственно иммобилизована и политически демобилизована, в то время как неограниченная мобильность капитала должна поддерживаться любой ценой.

Урезанная роль «первого должностного лица» латиноамериканских демократий вполне очевидна в повседневном управлении государством и там, где ей противостоит новоизбранное первое должностное лицо, вступают в действие мощная сила вето, которой обладают министры экономики и президенты центральных банков в Латинской Америке, ограничивая полномочия наших «демократически избранных президентов» до выполнения функции антуража в ключевых сферах политики. В Бразилии, например, президент Лула постоянно повторял, что программа под названием «Нет голоду» будет являться важнейшим инструментом для борьбы с бедностью и социальным исключением. В этих целях он учредил департамент напрямую зависимый от президента и руководимый католическим священником Фреем Бетто, давним другом Лулы. Однако же Фрей Бетто был вынужден пойти в отставку после двух лет тщетных усилий выбить из Министра экономики, руководимого Антонио Палоки (бывшим твердолобым троцкистом, обращённым теперь в ультраортодоксальный неолиберализм) деньги, необходимые для запуска программы борьбы с бедностью.

Почему Палоки не предоставил необходимые финансовые ресурсы? Просто потому, что просьба президента не обладала для него таким же весом как команды или даже рекомендации международного капитала и его контрольных органов. Поскольку для них самое главное это гарантировать огромный фискальных профицит, нужный для быстрой выплаты внешнего долга и приобретения желаемого «инвестиционного рейтинга», который, как считается, должен принести потоп иностранного капитала в Бразилию, решения, касающиеся социальных расходов никогда не находятся в списке приоритетных интересов бюджетной политики даже если это решение принимается «первым должностным лицом» демократии.

Резюмируя: президент Лула попросил сделать одно, а министр экономики решил поступить противоположным образом и преуспел в этом. Другу Лулы пришлось уйти, а министр получил свою долю аплодисментов от международного финансового сообщества за несгибаемую преданность фискальной дисциплине. Подобным образом бюджет министерства аграрного реформирования, который был согласован Мигелем Розетто (министром) и Лулой, был сокращён примерно на половину указом Палоки, который вновь одержал верх над решением президента.

В Аргентине в то время как президент Нестор Киршнер выступает с пламенными речами против МВФ и всего международного финансового капитала и неолиберализма, его министр экономики Роберто Лаванья делает всё возможное, чтобы зажигательная проза президента не превратилась в эффективную политику, а оставалась риторическим упражнением для внутреннего потребления. Как следствие, несмотря на хвастливую официальную риторику, говорящую о противоположном, правительство Киршнера удостоено сомнительной чести быть правительством, которое заплатило больше всего денег МВФ за всю аргентинскую историю.

Реакция народа

Тем не менее, первоначальное обещание Лулы и маневрирования Киршнера всё-таки кое-что значат. Они указывают на то, что пределы демократического капитализма становятся очевидными для латиноамериканцев, а также то, что они надеются увидеть какое-то изменение сложившейся ситуации. Недавние события в Боливии, Эквадоре и Уругвае следует рассматривать именно в этом свете.

Эти события демонстрируют, особенно в случае с андскими странами, но не только, полную неспособность юридической и институциональной системы латиноамериканских «демократий» преодолеть социальный и политический кризис в рамках установленных конституционных процедур. Таким образом, юридическая реальность становится нелегитимной, поскольку наша законность является ирреальной, то есть не совпадающей с внутренней логикой латиноамериканских социальных формаций. В результате народных восстаний были свергнуты реакционные правительства в Эквадоре в 1997, 2000 и 2005 годах, а в Боливии восстания широких слоёв крестьянства, коренного населения и городской бедноты лишили власти правые правительства в 2003 и 2005 годах. «Конституционная» диктатура Альберто Фухимори в Перу была свергнута в результате мощной мобилизация народных слоёв в 2000 году, а в следующем году аргентинский «левоцентристский» президент Фернандо де ла Руа, предавший электоральные общения быстрого и решительного прекращения неолиберальной политики, был яростно устранён от власти в результате беспрецедентного взрыва народного восстания, который забрал жизни тридцати трех людей.

Эти народные восстания также показали, что длительный период неолиберальной власти с её атрибутикой напряжённости, разрывов, социального исключения, растущего уровня эксплуатации и социальной деградации, создали объективные условия для политической мобилизации широких слоёв латиноамериканских обществ. Являются ли указанные народные восстания всего-навсего изолированными эпизодами, не связанными между собой взрывами народного гнева и ярости, или же они отражают глубокую и более сложную историческую диалектику? Трезвый взгляд на историю демократического периода, открывшегося в начале 1980-х годов, показывает, что в подъеме народных классов и бурном финале многих демократических правительства в регионе нет ничего случайного.

По крайней мере, шестнадцать президентов, большинство из которых были покорными слугами Вашингтона, были вынуждены сдать полномочия до окончания своих сроков именно как результат народных восстаний. Некоторые из них ушли в 1980-х годах, как Альфонсин, который из-за неудачной для него конфигурация социального недовольства, народных волнений и гиперинфляции был вынужден отдать бразды правления своему избранному преемнику за шесть месяцев до окончания срока. В этом он последовал за боливийским президентом Силесом Суасо, которого заставили объявить внеочередные президентские выборы в 1985 году, так и не дождавшись окончания полного срока пребывания на посту. Президент Бразилии Фернандо Коллор де Мело в 1992 году и венесуэльский президент Карлос Андрес Перес в 1993 году получили вотум недоверия и выгнаны с постов по обвинениям в коррупции на фоне массовых протестов. Остальные были свержены во время тяжёлых социальных и экономических кризисов. Кроме того, референдумы, объявляемые для легализации приватизации государственных предприятий и услуг населению неизменно не совпадали с ожиданиями неолибералов, как в случае с Уругваем (референдум по поводу поставок воды и портовых средств обслуживания), Боливией и Перу (по поводу водных ресурсов). Кроме того, впечатляющие социальные бунты привели к национализации газовой и нефтяной промышленности в Боливии, к остановке приватизации нефтяной промышленности в Эквадоре, телефонной компании на Коста-Рике, систем здравоохранения в нескольких странах, положили конец грабежу национальной собственности иностранными банками в Аргентине и остановке программы уничтожения коки в Боливии и Перу .

Из всего этого политического опыта можно извлечь несколько уроков. Во-первых, народные классы в Латинской Америке получили новую возможность устранять антинародные правительства, ниспровергая существующие конституционные механизмы, которые неслучайно являются прибежищем для популярных предрассудков среди элиты (политика - это дело элиты и простой народ не должен вмешиваться в дела джентльменов). Однако, с другой стороны, второй урок заключается в том, что спасительная мобилизация масс не стала началом создания реальной политической альтернативы, которая смогла бы привести к преодолению неолиберализма и переходу к постнеолиберальной фазе. Эти героические восстания угнетённых классов фатально уязвимы из-за своей организационной слабости, выражающейся в абсолютном преобладании стихийности как способа политической активности. Самоубийственное безразличие к проблемам народной самоорганизации, стратегии и тактики ведения политической борьбы являются важнейшими факторами, объясняющими ограниченные достижения всех этих переворотов. Это правда, что произошла смена неолиберальных правительств, но на такие же, как и они, правда, менее склонные к использованию неолиберальной риторики, но придерживающихся тех же самых принципов. Стремительная мобилизация народных масс испарилась в воздухе сразу после президентской перестановки и оказалась неспособной организовать новый политический субъект, наделённый ресурсами необходимыми для модификации доминирующего соотношения сил в позитивном направлении. Несомненно, с этими неудачными результатами связана поразительная популярность, особенно в среде политических активистов, новых выражений политического романтизма, таких как экзальтация аморфного множества Хардта и Негри или диатрибы Холлоуэя против партий и движений, которые якобы не хотят учиться на болезненных ошибках социальных революций ХХ века, и продолжают настаивать на необходимости захвата политической власти .

Разочарование в неолиберализме позволило ускорить крах оптимизма в отношении демократизации, который со всей очевидность преобладал несколькими годами раннее. Тем не менее, нужно помнить, что слабость народного движения была заметна не только во время «внеконституционной» передачи власти. Эта слабость было также очевидной в случае правительств, избранных в соответствие с шумпетерианскими предписаниями экспертов по «демократическим транзитам» после экономического коллапса неолиберализма. События, связанные с Киршнером в Аргентине, Васкесом в Уругвае и в особенности Лулой в Бразилии, ясно демонстрируют бессилие угнетённых классов в установлении постнеолиберального порядка даже в тех правительствах, которые были избраны народом для достижения этой первостепенной цели. Если в результате политических беспокойств массы свергали действующие правительства, а затем демобилизировались и отступали, в случае с конституционными правительственными перестановками политическая логика была удивительно схожа с этой ситуацией: люди голосуют, а затем идут по домам, давая тем самым индивидам, которые якобы «знают» как управлять страной и экономикой, возможность делать своё дело. Как и в случае с политическими изменениями посредством народных восстаний, результаты не могли быть более разочаровывающими.

Однако, несмотря на эти неудачи, беспрецедентная способность народных масс в Латинской Америке свергать антинародные правительства ввела новый фактор на политическую сцену. Мощное возрождение популярности кубинской революции и её лидера Фиделя Кастро по всей Латинской Америке и вновь обретённая репутация Уго Чавеса и его Боливарианской революции, постоянное объявление референдумов и выборов для подтверждения его народной легитимности и использование их в качестве средства восстановления прерогатив «первого должностного лица», а также его постоянное напоминание того, что решение всех проблем региона можно найти только в социализме, а не капитализме (смелое заявление, которое полностью исчезло из общественного дискурса в Латинской Америке), ясно указывают на изменяющееся настроение народа в регионе.

Кроме того, уверенный выбор Чавеса в пользу демократии участии и его постоянные консультации с народом - всеобщие выборы, конституционные реформы, референдумы и т.д. подготовили почву для развития нового политического сознания среди широких слоёв рабочих классов, которые видят в политических инициативах Чавеса возможность для апробации новых форм демократии, намного более прогрессивных, чем пустой формализ м «представительской демократии», распространённой в других латиноамериканских странах. Еще преждевременно говорить, будут ли где-нибудь ещё имитироваться радикальные демократические проекты, характеризующие современную венесуэльскую политику; сложно также предсказывать сможет ли боливарианский эксперимент преуспеть в преодолении узких рамок демократического капитализма и тем самым «соблазнить» другие страны последовать по такому же пути. Но пока что общее влияние этих тенденций в Венесуэле и за её пределами не стоит переоценивать. Хорошим показателем этого является чрезмерное внимание, и огромные ресурсы времени, персонала и денег, выделяемые для «урегулирования» ситуации в Венесуэле Вашингтоном.

Вызывающие опасения препятствия, которые всё ещё стоят на пути Чавеса - неприкрытая агрессия США внутри страны и за рубежом, попытки государственных переворотов, международная криминализация, экономический саботаж, манипуляция СМИ и т.д. также не стоит недооценивать. Начиная бесчеловечными «условиями» МВФ и Мирового Банка, заканчивая всеми видами экономического и дипломатического давления и шантажа - со всем этим неизбежно столкнуться любые радикальные демократические проекты в Латинской Америке. Прогресс в демократизации, каким бы незначительным он не был, скорее всего, приведёт к развязыванию кровавой бойни.

Наша история показывает, что робкие реформист ские проекты открывали дорогу жестоким контрреволюциям. Будет ли по-другому сейчас?

Пределы демократического капитализма

Рассмотренный балан латиноамериканских демократий обнаруживает серьёзные и непреодолимые ограничения капиталистической демократии и гигантские препятствия, стоящие перед государствами периферии, становящимися на путь демократического развития.

Внимательное исследование международной политической сцены показывает, что существуют четыре возможных уровня демократического развития в рамках капиталистической социальной формации. Первый уровень, являющийся самым рудиментарным и простым, может быть назван «электоральной демократией». Это политический режим, в котором выборы проводятся на постоянной основе в качестве единственного механизма избрания политиков на пост главы исполнительной власти и представителей законодательной ветви власти. До определённой степени этот первый и наиболее элементарный уровень демократического развития является симулякром, то есть пустой формальностью лишённой значим ого содержания. Имеется, конечно, «партийное соревнование»: кандидаты могут проводить интенсивные избирательные кампании, результаты выборов могут упорно оспариваться, а общественный энтузиазм в преддверии выборов, или в день их проведения может быть очень внушительным. Однако же всё это является изолированным проявлением демократии, поскольку результат этой рутины всегда остаётся одним и тем же в смысл е государственной политики, гражданских прав и удовлетворения потребностей общества. Это «нулевая точка» демократического развития, наиболее простая стартовая площадка и ничего более. Джордж Сорос говорил перед избранием Лулы, что бразильцы могут голосовать как они хотят один раз в два года, но рынки голосуют каждый день, и поэтому новый президент кем бы он ни был, несомненно, обратит на это внимание. «Рынки заставляют правительства принимать решения, которые являются непопулярными, но обязательными», - заметил Сорос в своём интервью. «Очевидно, что реальное значение сегодняшних государства основывается на рынках» . Неизлечимая ничтожность демократического капитализма хладнокровно выражена в словах Сороса. Реальными являются только рынки, а демократия - это лишь удобный антураж.

Есть, однако, второй уровень, который можно обозначить как «политическая демократия». Он предполагает шаг вперед по сравнению с электоральной демократией, что выражается в создании политического режима, позволяющего учредить в определённой мере эффективное политическое представительство, реальное разделение властей, улучшение механизмов народного участия через механизмы референдумов и консультаций, усиление законодательных органов власти, учреждение специализированных органов по контролю за исполнительной ветвью власти, эффективное обеспечение прав общественного доступа к информации, общественного финансирования политических кампаний, институциональные средства минимизации роли лобби и частных групп интересов и т.д. Не надо говорить, что этот второй тип политических режимов, который можно охарактеризовать как один из возможных вариантов «демократии участия» никогда не существовал в латиноамериканских обществах. Нашим максимальным достижением была лишь «электоральная демократия».

Третий уровень можно обозначить как «социальная демократия». Она сочетает элементы двух предыдущих уровней с социальным гражданством, то есть предоставлением широкого спектра прав, выраженных в уровне жизни и всеобщем доступе к образованию, жилью и здравоохранению. Как заметил Гёста Эспинг-Андерсен, хорошим указателем степени социальной справедливости и эффективного гражданства в конкретной стране является степень «де-коммодификации» предоставления основных товаров и услуг, необходимых для удовлетворения фундаментальных человеческих потребностей людей. Другими словами, «де-коммодификация» означает, что человек может выжить, не будучи зависимым от капризной логики рынка, и, как замечает Эспинг-Андерсен, она «усиливает права наёмных работников и ослабляет абсолютную власть нанимателей. Именно поэтому наниматели постоянно выступали против неё» .

Там где обеспечение образования, здравоохранения, жилья, отдыха и социальной безопасности, то есть наиболее важных элементов, освобождено от исключительной предвзятости, введённой рынком, мы, скорее всего увидим подъём справедливой и сильной демократии. Другой стороной «коммодификации» является исключение, поскольку она означает, что только те, у кого есть достаточно денег будут способны приобрести товары и услуги, необходимые в условиях гражданства .

Поэтому, те «демократии», которые не в состоянии предоставить справедливый и равный доступ к основным товарам и услугам, то есть в том случае, когда они не признаются всеобщим гражданским правом, не выполняют основные требования субстанциональной теор ии демократии, понимаемой не только как формальная процедура в шумпетерианской традиции, а как определённый шаг в направлении создания справедливого общества. Как справедливо отмечал Руссо: если у вас есть крепкое и устойчивое государство, необходимо следить за тем, чтобы в нём не было запредельного богатства для немногих. В нём не должно быть ни миллионеров, ни нищих. Эти группы неотделимы друг от друга и обе являются фатальной угрозой общему благу. Там, где они существуют, общественная свобода становится обменным товаром. Богатые покупают её, бедные продают .

Ситуация в Латинской Америке точно вписывается в то, что Руссо рассматривал как фактор «фатальный для общего блага», и это стало не результатом игры анонимных социальных сил, а последствием неолиберального проекта усиления капитализма, навязанного упорствующей коалицией местных правящих классов и международного капитала. До недавнего времени страны Скандинавии и Латинская Америки отображали противоположные полюса этой дихотомии. В странах Скандинавии политически активные граждане, наделённые стабильными правами всеобщего доступа к основным товарам и услугам, заложенных в фундаментальный «общественный договор» стран Скандинавии (и более разбавлено также в европейских социальных формациях). В этих странах достигнут уровень «зарплаты гражданина», то есть всеобщей гарантии против социального исключения, поскольку она через «не-рыночные» политические и институциональные каналы обеспечивает доступ к определённым товарам и услугам, которые в отсутствие подобных гарантий, могли бы быть приобретены только на рынке и только теми гражданами, чей доход может позволить им это сделать . Ровно противоположным образом обстоит дело с демократическими капитализмами в Латинской Америке с их смесью непоследовательных процессов предоставления политических прав, сосуществующих с растущим ухудшением экономических и социальных гарантий, перманентным пустым формализ мом выборов, абстрактным процедурализмом, являющимся верным знаком будущего деспотизма.

Таким образом, после многих лет «демократического перехода» мы получили демократии без граждан: демократии свободного рынка, чей главной целью является гарантирование доходов правящих классов, а не социальное благополучие населения.

Четвёртым и самым высоким уровнем демократического развития является «экономическая демократия». Это модель основывается на точке зрения, что в случае демократизации государства, нет причин исключать частные фирмы из процесса демократического развития. Даже автор настолько связанный с либеральной традицией как Роберт Даль порвал с политическим редукционизмом, характерным для этой точки зрения, утверждая, что «так как мы поддерживаем демократический процесс в управлении государством, несмотря на существенные несовершенства на практике, поэтому мы поддерживаем демократический процесс в управлении демократическими предприятиями, несмотря на несовершенства, которые ожидаются нами на практике» . Мы можем и должны сделать ещё один шаг вперед, сказав, что современные частные фирмы являются «частными» в юридическом измерении, которое в рамках буржуазного государства защищает существующие отношения собственности силой закона. На этом «частный» характер фирм заканчивается. Их потрясающий вес в экономике, а также в политических и идеологических сферах, делает их действительно общественными действующими лицами, которые не должны исключаться из демократического проекта.

Замечания Грамши по поводу произвольного и классово-предвзятого проведения различий между государственным и частным необходимо выставить снова на первый план. Экономическая демократия означает то, что демократический суверен имеет эффективные средства решения важнейших экономических проблем, влияющих на социальную жизнь, в независимости от того приняты частными или государственными субъектами или будут влиять на них. В противоположность тому, что утверждают либеральные теор ии, если в социальной жизни есть что-то более политическое, чем государство, то это без сомнения - экономика. Политическое в самом глубоком значении этого слова - это способность влиять на тотальность социальной жизни, обуславливая жизненные возможности всего населения. Ничто не может быть более политическим, чем экономика - сфера, в которой ограниченные ресурсы распределяются между различными классами и группами населения, обрекая большинство на бедное и жалкое существование, в то же время, благословляя меньшинство на всевозможные богатства. Ленин был прав: политика - это концентрированное выражение экономики. Все неолиберальные разговоры про «независимость» центральных банков, нежелание неолибералов принять общественную дискуссию по поводу экономической политики в более широком формате на том основание, что она является лишь «техническим» вопросом, находящимся за пределами компетенции дилетантов - это всего-навсего идеологическая дымовая завеса для отвращения вмешательства демократии в процесс принятия экономических решений.

Выводы

После десятилетий диктаторских режимов, сопровождающихся кровопролитием, социальная борьба народных масс вернула Латинскую Америку назад (или в некоторых случаях в первый раз) к первому и наиболее простому уровню демократического развития. Но даже это скромное достижение постоянно блокировалось противостоящими силами, неготовыми отказаться от своего привилегированного доступа к власти и богатствам. Если капиталистическое общество везде доказало свою ограниченность и неустойчивость для построения крепкого демократического порядка, латиноамериканский периферийный и зависимый капитализм показал, что он ещё более неспособен создать крепкие основания для демократии. И он оказывается очень недоброжелательным к сильному народному желанию и давлению, которые сегодня являются манифестом открытия новых путей к массовому политическому участию и самоуправлению, и которые могут привести к полной реализации демократии. Приобретённый опыт, такой как «участие в создании бюджета», первоначально апробированное под руководством Партии трудящихся Бразилии в Порту-Алегре в Бразилии, многократные призывы провести народный референдум в Венесуэле, демократия простого народа на Кубе, основанная на высоком уровне политического участия и участия в рабочем и местном самоуправлении являются существенными шагами в этом направлении. Традиционная модель «либеральной демократии» стоит перед лицом неизбежной гибели. Её дефекты получили колоссальные пропорции, а недовольство ею постоянно растёт как в развитых капиталистических государствах, так и на периферии. Срочно необходимо создание новой модели демократии. Действительно: замена всё ещё происходит, но первые ранние знаки начала этого процесса уже различимы .

В противоположность тому, что утверждают многие наблюдатели, кризис проекта демократизации в Латинской Америке идёт дальше несовершенств «политической системы» и проистекает из неразрешимого противоречия (которое тем сильнее на периферии) между способом производства, обрекающим наёмный труд на поиск того, кто захочет купить его рабочую силу, чтобы обеспечить своё существование и в своей сущности являющимся деспотичным и антидемократичным; и моделью организации и функционирования политического пространства, основанном на внутренне присущем ему равенстве всех граждан. Формальные демократии в Латинской Америке страдают от наступления неолиберальной политики, которая является фактически подлинной социальной контрреформацией, способной дойти до любой крайности в угоду воспроизводства и улучшения неограниченного господства капитала. «Политика, управляемая рынком не может быть демократической политикой» . Эта политика вызвала последовательное вымирание демократических режимов, созданных высокой ценой человеческих жизней и страданий, возвращая их к пустой формальности лишённой значим ого содержания, превращая в периодический симулякр демократического идеала, в то время как социальная жизнь регрессирует к квазигоббосеанской войны всех против всех, отрывая возможность для всех типов аномальных ситуаций.

Но это болезнь не только демократий «низкой интенсивности» на периферии капиталистической системы. В странах самого центра системы, как замечал Колин Крауч, «демократический импульс был на лицо где-то в середине двадцатого столетия», но сейчас мы живём в отчётливо «постдемократическом» веке. В результате «скука, чувство разочарования и крушение надежд установились после демократического движения». Сейчас «мощные интересы меньшинства стали защищаться более активно, чем интересы простых людей…; политические элиты научились изучать, управлять и манипулировать народными требованиями;…людей убеждают голосовать по итогам избирательных кампаний, вкинутых сверху», а глобальные фирмы стали главными и не вызывающими возражений действующими лицами в демократических капитализмах .

Это особенно характерно для обществ, в которых национальное самоопределение беспрестанно подрывалось усиливающимся весом внешних политических и экономических сил в процессе принятия решений на национальном уровне до такой степени, что слово «неоколониализм» смог бы описать их лучше, чем выражение «независимые государства». Для Латинской Америке этот вопрос можно поставить таким образом: в какой мере возможно говорить о народном суверенитете без наличия национального суверенитета? Народный суверенитет для кого? Могут ли люди, подвергнутые империалистическому доминированию стать независимыми гражданами? В таких очень неблагоприятных условиях может выжить только рудиментарная модель демократии. Таким образом, становится понятнее, почему борьба за демократию в Латинской Америке, то есть, борьба за равенство, справедливость, свободу и гражданское участие является неотделимой от решительной борьбы против глобального деспотизма капитала. Больше демократии означает меньше капитализма. Латинская Америка за десятилетия «демократизации», получила совсем другой результат и именно против этого начинают всё сильнее выступать люди во всём регионе.

Я хочу выразить признательность Сабрине Гонсалес за её помощь во время подготовки этого материала. Не нужно говорить, что все ошибки и оплошности исключительно лежат на совести автора.

Атилио Борон — профессор политической и социальной теор ии Университета Буэнос-Айреса, на момент публикации этой работы был исполнительным секретарем Латиноамериканского совета по социальным наукам (CLACSO)

29 Здесь игра слов - alternation (чередование), alternatives (альтернативы). - Прим. пер.

30 Цит. по Agustin Cueva, ‘Problemas y Perspectivas de la teoría de la Dependencia’, in Teoría social y procesos políticos en America Latina, México: Editorial Edicol Línea Crítica, 1986, p. 50.

31 Эта ключевая роль американского государства была мощно продемонстрирована вLeo Panitch and Sam Gindin, ‘Global Capitalism and American Empire’, in Socialist Register 2004: The New Imperial Challenge.

32 James Petras, ‘Relaciones EU-AL: Hegemonía, Globalización e Imperialismo’, La Jornada, México, 10 July 2005. См. также, выпускаемый CLACSO журнал OSAL, с глубоким освещением социальных конфликтов и протестов, происходивших в Латинской Америке после 2000 года.

33 Michael Hardt and Antonio Negri, Empire, Cambridge: Harvard University Press, 2000; John Holloway, Change the World Without Taking Power, London: Pluto, 2002. Я рассмотрел эти проблемы более пространно в Atilio A. Boron, Empire and Imperialism: A Critical Reading of Michael Hardt and Antonio Negri , Translation by Jessica Casiro, London and New York: Zed Books, 2005; ‘Civil Society and Democracy: The Zapatista Experience’, Development, Society for International Development, 48(2), 2005; and ‘Der Urwald und die Polis. Fragen an die politische Theorie des Zapatismus’, Das Argument, 253, 2003.

35 Gesta Esping-Andersen, The Three Worlds of Welfare Capitalism, Princeton: Princeton University Press, 1990, p. 22.

36 Тонкий анализ этого процесса коммодификации в Соединённом Королевстве в здравоохранении и государственному телевидении и его вредоносном влиянии на демократию можно найти в: Colin Leys, Market-Driven Politics, London: Verso, 2001.

37 Jean-Jacques Rousseau, The Social Contract and Discourse on the Origin of Inequality, New York: Washington Square Press, 1967, p. 217.

38 Samuel Bowles and Herbert Gintis, ‘The Crisis of Liberal Democratic Capitalism: The Case of the United States’, Politics and Society, 2(1), 1982.

39 Robert A. Dahl, A Preface to Economic Democracy, Los Angeles: University of California Press, 1986, p. 135. См. также Carnoy Martin and Dereck Shearer, Economic Democracy: The Challenge of the 1980s, Armonk: M.E. Sharpe Inc., 1980, pp. 86-124 и 233-76.

40 Недавние работы Boaventura de Sousa Santos дают проницательную перспективу «воссоздания» демократии. Обзор его ключевых результатов можно найти в Boaventura de Sousa Santos, Reinventar la Democracia: Reinventar el Estado, Buenos Aires: CLACSO, 2005.

41 Leys, Market-Driven Politics.

42 Colin Crouch, Post-democracy, Cambridge: Polity Press, 2004, pp. 7, 18-9.

Поскольку одним из важнейших признаков демократической системы является институциональное разделение между государством, экономикой и обществом, споры по вопросу о балансе между общественной и частной сферами приняли форму споров о связях государства и экономики, а также государства и общества. В самом широком плане споры по данному вопросу велись в конфликтующих, но не исключающих друг друга терминах эффективности и гражданства. Это тоже спорные понятия, в которые вкладывается разный смысл. Так, споры о гражданстве включают проблемы равенства, участия, оздоровления общества, человеческой инженерии. Споры об эффективности, в свою очередь, ведутся в рамках целого ряда таких антиномий, как капитализм и социализм; рынок и планирование; капитализм и демократия и т.д. С рассматриваемой в данной главе точки зрения наибольший интерес представляет взаимосвязь рынка, капитализма и демократии.

Реальным выражением этого интереса является, в частности, получившая на Западе определенную популярность рыночная теория демократии. Основные положения этой теории впервые сформулировал И. Шумпетер: "Демократический метод представляет собой институциональный инструмент для достижения политических решений, на основе которого отдельные индивидуумы получают власть: принимать решения путем соревнования, объектом которого являются голоса избирателей".

Продолжая эту линию, Э. Доунс, Э. Шатшнайдер, А. Вильдавски и др. отождествляли политический процесс с обменом в условиях конкуренции на рынке. Целью каждого участника в данном случае является максимизация прибыли при минимизации издержек. При этом сам "торг" ведется по определенным общепринятым правилам игры. Например, голосование рассматривалось как обмен голосов за определенный политический курс, а деятельность политиков - как деятельность предпринимателей, занятых на рынке завоеванием и укреплением позиций путем торгов и наращиванием поддержки в поисках коалиций.

В данном контексте особую актуальность приобрела проблема соотношения демократии и капитализма, или рыночной экономики. Следует отметить, что основоположники марксизма-ленинизма также исходили из тезиса, согласно которому принципы либеральной демократии и капитализма и капиталистическая социально-экономическая система неотделимы друг от друга. Причем либеральная демократия расценивалась как особая система классового господства буржуазии, которая обречена на исчезновение с исчезновением капитализма и, соответственно, буржуазии. Это, как говорится, негативная трактовка демократии. В данном же параграфе речь идет всецело о позитивной оценке ее сторонников.

В настоящее время в трактовке данного вопроса выделяются два направления - неоплюралисты, придерживающиеся либеральной ориентации, и так называемая школа "публичного выбора", или неоклассики, составляющие консервативное течение. Неоклассики -Ф. Хайек, Д. Эшер, М. Олсон и др. - убеждены в том, что политическая демократия способна выжить и функционировать только в условиях капиталистической экономики, основанной на принципах свободного рынка. По их мнению, из всех существующих систем лишь капитализм предоставляет условия для групповой конкуренции и широкого политического участия масс, что капитализм - необходимая и единственная предпосылка демократии. Причем в тех случаях, когда политическая демократия каким-либо образом ущемляет принципы свободного рынка и свободной конкуренции, а также право предпринимателя свободно распоряжаться своим достоянием, с которыми капитализм всецело отождествляется, приоритет безусловно отдается этим последним.

И действительно, существует имманентная связь между принципами капитализма и плюралистической демократии. Последняя является гарантом существования и жизнеспособности капитализма как социально-экономической системы. Прежде всего она предоставляет широким слоям населения право участия в политическом процессе, гарантируя правила игры между политическими партиями и разного рода заинтересованными группами, и обеспечивает условия для ротации власти в процессе всеобщих выборов на всех уровнях власти, а также других принципов и норм парламентаризма. Тем самым плюралистическая демократия призвана обеспечить легитим-ность свободнорыночным отношениям как в социальной, так и в экономической сферах. Вопрос о соотношении частной собственности, свободы, экономической и личной, составляющих сравнительную квинтэссенцию идее демократии, был затронут в главе о гражданском обществе. Здесь необходимо отметить, что свободнорыночные отношения при определенных условиях могут создать реальные препятствия для эффективной реализации принципов плюралистической демократии, а то и подорвать их.

Убедительные доводы в обоснованность такого вывода содержатся в работах неоплюралистов Р. Даля, Ч. Линдблома и др. Пожалуй, наиболее емко позицию неоплюралистов в данном вопросе изложил Р. Даль: "Демократия тесно ассоциируется и всегда ассоциировалась на практике с частной собственностью на средства производства... Даже сегодня в любой стране, управляемой полиархией, средствами производства большей частью "владеют" частно. Наоборот, ни одна страна, где средства производства находятся главным образом в руках государства или... "общества", не управляется полиархией". Но при этом обнаруживается, что рыночная экономика представляет собой необходимое, но не единственное и не достаточное условие для демократии. Более того, усиление экономической мощи отдельных групп способно увеличить политическое неравенство и тем самым ослабить и подорвать власть неорганизованных граждан в политическом процессе.

Обоснованность этого тезиса рассматриваемая группа политологов демонстрирует на примере взаимоотношений между бизнесом и демократией. Если в 50-60-х гг. Д. Трумен, В.И. Ки да и сам Р. Даль изображали бизнес как одну из многих заинтересованных групп, конкурирующих между собой за власть и влияние, то с середины 70-х гг. появилось много работ, в которых критически анализируется "корпоративный капитализм" и его влияние на политическую систему. Так, Р. Даль и Ч. Линдблом, например, писали: "В нашем анализе плюрализма мы допустили еще одну ошибку... считая, что бизнесмены и группы бизнеса играют такую же роль, как и остальные заинтересованные группы". В действительности, утверждали Даль и Линдблом, бизнес играет в полиархической или плюралистической системе роль, которая качественно отличается от роли других заинтересованных групп. По их мнению, "общепринятые интерпретации, характеризующие американскую или любую другую рыночноориентированную систему как основанную на конкуренции между (равными. - К.Г.) заинтересованными группами, заключают в себе серьезную ошибку, поскольку они не учитывают очевидное привилегированное положение бизнесменов и в политике".

Это в еще большей степени относится к крупнейшим деловым корпорациям, которые не всегда и не обязательно действуют в соответствии с демократическими правилами и нормами. Более того, при определенных условиях рынок отнюдь не представляется как место, где равновеликие и равноправные агенты купли и продажи обоюдовыгодно обмениваются товарами. Нередко это арена, на которой огромные корпорации подавляют более мелкие фирмы, и расползающиеся по всему миру многонациональные корпорации доминируют над жизнью отдельных людей, регионов и даже целых стран. Как показывает исторический опыт, усиление позиций тех или иных заинтересованных лиц, особенно крупных корпораций или же промышленных и финансовых групп, с политической точки зрения может привести к негативным последствиям для функционирования демократии, к подрыву или, по крайней мере, ослаблению демократических норм и правил игры.

К этим доводам очень внимательно следует прислушаться нам, нашим политикам и представителям гуманитарных и социальных наук, особенно тем, которые полагают, что установление рыночных отношений автоматически приведет к утверждению демократических принципов в политической сфере. Весь мировой опыт XXстолетия убедительно свидетельствует, что нередко капитализм, хотя, возможно, и деформированный, вполне совмещался с подлинно тираническими формами правления. Не секрет, что при нацистском режиме в Германии, фашистском - в Италии, франкистском - в Испании и т.д. диктаторские политические машины были созданы на капиталистической в своей основе инфраструктуре, хотя она и была подчинена всемогущему государству. Наиболее свежий пример такой амальгамы дает пиночетовский режим в Чили. Как известно, в сентябре 1973 г. генерал Пиночет пришел к власти на штыках мятежной армии, недовольной социальными преобразованиями социалиста С. Альенде, которые в определенной степени шли вразрез с интересами деловых кругов страны. Пиночет и возглавляемая им военная хунта в полном объеме (насколько это было возможно в чилийских условиях) восстановили эти привилегии. Более того, привлекли в качестве архитектора экономики страны одного из решительных сторонников рыночных отношений и жестких форм монетаризма. Пиночетовский режим - наиболее наглядный пример, свидетельствующий о том, что капитализм и рыночные отношения - недостаточные для утверждения политической демократии условия. А мало ли было и еще существует режимов, в которых авторитаризм в политике органически сочетается с рыночной экономикой? Но это вовсе не значит, что Россия может или должна идти по этому пути. Но учесть такую возможность, чтобы избежать ее, ей обязательно следует.

Михаил Магид

Цедь данной статьи не в том, чтобы защитить представительную демократию.
Автор статьи не является сторонником представительной, парламентской демократии, поскольку ее механизм не предусматривает ни принятия основных решений общими собраниями обычных людей, ни право прямого отзыва представителей в любой момент, по желанию собраний избирателей, ни императивного мандата (т.е. прямого наказа, обязательного для исполнения делегатом общего собрания). Все решения принимаются президентами, губернаторами, депутатами. Представительная демократия дает право кучке людей определять судьбы миллионов. Она не является формой народовластия.

Цель данной статиьи в том, чтобы рассмотреть взаимозависимость между политической системой и контролем государства над экономикой.

1. Представительная (парламентская) демократия и диктатура в системе господства частного капитала.
Представительная демократия и диктатура в системе, где доминирует частный капитал- взаимно дополняющие друг друга сущности. В периоды внутренней и\или внешней нестабильности крупный капитал нуждается в жесткой диктатуре, которая сумеет силой подавить все протесты, привести саму буржуазию к единому мнению, к консенсусу.
Но не будем забывать о том, что государство, даже если его вмешательство в экономику относительно не велико, все равно является одним из богатейших собственников и спекулянтов...
Со временем, в условиях когда ситуация стабилизируется, другие фракции капитала начинают тяготится контролем государства. Это создает предпосылки для перехода к представительной демократии и буржуазной свободе слова (при которой мнение имеют право высказывать все, но к работе СМИ и системы образования, формирующим общественное мнение, допускаются главным образом представители тех или иных олигархов). Пример Чили, Аргентины и многих других режимов говорит именно о таком развитии.
Парламентская демократия идеально отвечает задачам буржуазного хозяйствования, политического контроля и культурной гегемонии в эпохи стабильности и богатства, поскольку она создает и поддерживает иллюзию участия народных масс в управлении государством. В рамках этой системы идет более-менее честное соревнование между влиятельными группами олигархов и чиновников. Игра по правилам бывает невыгодна проигравшим, но в конечном счете она выгодна всем правящим группировкам. Ибо только она в состоянии убедить общество в том, что у него действительно есть свобода выбора правителей. О том, что это свобода рабов выбирать господ, люди не часто задумываются.
Кроме того, представительная демократия более комфортна для многих трудящихся и для мелкой и средней буржуазии, чем жесткая диктатура: поворчать на власть любят все. Таком образом, правящие элиты решают сразу две задачи. Во-первых выпускают пар недовольства, во-вторых у низового населения создается ложное впечатление, будто бы оно живет в условиях свободы.
Любопытно, что такая система подчас оказывается более эффективной даже в условиях войны. Эрнст Юнгер, один из основоположников тоталитарной философии, отмечал, что как ни парадоксально, демократические режимы Франции и США оказались более способны к массовой мобилизации фронта и тыла, чем более авторитарные Германия, Австрия и Россия (в годы Первой мировой войны), и смогли избежать фатальных внутренних потрясений. Лозунг "свобода в опасности" или "республика в опасности" при всей иллюзорности этих свободы и республики, оказался более эффективен, чем отжившая свой век вера в доброго царя и отечество.

2. Демократия и диктатура в условиях ограниченного государственного капитализма.
Допустим, государство национализирует большинство крупных предприятий. Означает ли это, что выборы прекращаются и буржуазная свобода слова сворачивается? Совершенно не обязательно. Остающиеся фракции крупной буржуазии, а так же встревоженные ситуацией представители мелкого и среднего бизнеса, скорее всего начнут финансировать оппозиционную государству печать. Последняя, подстрекаемая спонсорами, скажет много нелестных слов о пограмме правящей партии, а так же расскажет немало интересного о коррупции в рядах действующих чиновников. Власть ответит критикой олигархов; в итоге в какой-то момент на поверхность выйдет много интересных фактов, обычно тщательно скрываемых.
И не факт, что национализация пойдет дальше. В Швеции, Австрии, Дании- часть крупной и вся мелкая и средняя промышленность оставались в годы социал-демократических реформ (50-70 е гг) в руках частного сектора. Сохранялось экономическое и политическое многообразие, конкуренция. Когда Улоф Пальме, шведский премьер-министр, перешел дорогу каким-то крупным финансовым кланам (по другой версии концернуу "Бофорс", прооизводящему оружие) его просто убили.

3. Переходная модель. Если государство пойдет еще дальше в деле национализации, то ситуация неизбежно начнет меняться. Все же, чем больше собственности сконцентрировано в руках государственного капиталиста, тем он сильнее. А так как он, кроме всего прочего, обладает контролем над полицией, армией, спецслужбами, системами образования, налогами и т.д., он постепенно соединяет в своих руках необъятные власть и богатство. Итак, если национальное богатство и дальше будет перетекать в руки государства, если под его контроль перейдут все или почти все крупные предприятия, то возникнет переходная модель к тоталитарному режиму наподобие СССР.
Примеры стран, где имела место такая переходная модель - это бывшая Югославия, Израиль (до 80х годов), Венгрия Яноша Кадора, Польша 70х-80х годов.
Что мы наблюдаем в таких странах? Там, обычно, существует т.н. полуторопартийная система. Власть правящей партии колоссальна, остальные партии скорее номинальны. Власть спецслужб огромна, СМИ контролируются правящей партией, возможности для создания каких бы то ни было независимых от государства объединений сильно ограничены.
Любопытно, что Израиль 50х-70х гг., из всех известных мне стран, пожалуй в наибольшей степени воплотил чаянья левых социалистов-государственников, левых эсдеков. Там все или почти все крупные предприятия принадлежали либо государству, либо профсоюзам, при сохранении мелкого и среднего частного сектора. Бюрократия профсоюзов, министерств, спецслужб, армии и правящей социал-демократической партии теснейшим образом переплетались между собой. Существовали определенные элементы самоуправления, которые, впрочем, жестко контролировались партийной и хозяйственной бюрократией. Свобода слова подавлялась, подозреваемые в нелояльности государству лица могли подвергнутся разного рода санкциям или даже исчезнуть.
И все же из Израиля, Венгрии или Югославии можно было уехать за границу, можно было создать внутри этих стран небольшую группу диссидентов, без риска подвергнуться немедленным репрессиям, можно было вслух критиковать политику правительства (не по телевизору) или снять оппозиционное кино. В Израиле официально действовали компартия и оппозиционная ультра-правая партия Херут (Свобода), правда в школах детям объясняли, что херутовцы - это фашисты, с которыми нельзя иметь дела (что соответствует действительности).

4. Тотальный государственный капитализм.
Процесс дальнейшей концентрации собственности в руках государства приводит к появлению модели, подобной советской или северокорейской. Здесь жизнь отдельного человека уже тотально зависима от государственной политики. Государство и зарплату платит, и продукт труда отчуждает у производителей и армией командует, и спецслужбами, и газеты, радио и телевиденье контролирует. Без него не ступить и шагу.
Так возникает государственное устройство близкое к описанному Оруэллом в его антиутопии "1984". В таком государстве уже никакая оппозиция существовать не может. Пока сильны центростремительные силы, никакие попытки демократизировать подобный режим, соединить его с представительной демократией западного типа, невозможны. Тотальный государственный строй - это черная дыра, которая колапсирует, все больше сжимаясь под собственной тяжестью. Настолько велика и необъятна власть бюрократического центра, что никакие даже частично независимые от него альтернативные точки концентрации собственности или власти становятся немыслимы, никая критика режима неозможна.
Тоталитарная государственно-капиталистическая система тяготеет к единоначалию. Рано или поздно, она приобретает вид пирамиды, сужающейся кверху, во главе которой находится один могущественный лидер. Вот почему все попытки (от троцкистов до Горбачева) демократизировать большевистский тотальный строй терпели крах. В такой системе нет места для какой бы то ни было оппозиции и все рассуждения о многопартийности в СССР были лишены смысла... до того момента, пока СССР существовал как единое целое.
Теперь мы знаем, что системы такого рода не статичны. Со временем центральная власть ослабляет контроль над регионами и отдельными отраслями. Это связано с одряхлением системы, со сложностью управления всеми социальными процессами из единого центра в огромной стране. Вслед за этим возникают и постепенно формируются влиятельные бюрократические группировки. В какой-то момент они запускают приватизационные процессы в политике и экономике, что сопровождается ростом местных сепаратизмов и региональных национализмов. В этой точке происходит переход к частно-капиталистическим отношениям, зачастую к самому дикому ультра-рыночному капитализму. Круг замыкается...